"Евгений Сельц "Новеллы"" - читать интересную книгу автора

ка?" Безусловно, и еще какая! В том-то и беда, что, как всякая трагедия,
она неизлечима ничем, кроме бесплодных слез: ужин поутру так же мало
способен сделать его счастливым, как обед после полуночи или пятница по
средам. В том-то и беда, что трагедия в конце концов - все, чего ни кос-
нешься проницательной кистью. И если бы профессионал Сельц, покончив с
этой книжкой, сменил манеру и веру и написал что-нибудь совсем в другом
образе, скажем, приплясывая или выделываясь, насколько позволит ему
вкус, я ни на минуту не сомневаюсь, что и это другое будет трагедией:
она ведь не только вне нас, она внутри, как шампур по отношению к шашлы-
ку, сказала бы грубая наша коллега Аманда Бат-Ола, а Сельц, как существо
более эстетичное, наверно, сравнил бы условия человеческого существова-
ния с бытием жемчужины на нити. "Басар ва-дам", говорят сабры (бук-
вальный перевод "плоть и кровь" не имеет той выразительности и выглядит
салонно облагороженным). "Басар ва-дам" - вот что такое наша жизнь со
всей ее метафизикой, вот суть вечного заложничества, которое составляет
основную профессию человечества, и особенно его сознающей части.
Чего только не вытворяют Сельцевы оригиналы, пытаясь приблизиться уже
не к пониманию, что - трагедия, а к осознанию ее механизмов: один строит
по всему миру китайские домики из тростника и соломы ("Когда вернется
маленький божок"), другой, сноб до мозга костей, делает своим духовным
наследником манекен с проваленным носом ("Преображение сноба"), третий -
просто глядит, постигая, но, как выясняется, постижение убивает то или
тех, кто постигнуты ("Compelle intrare"). Это даже не ново: когда мы го-
ворим, что кого-то постигло несчастье, это значит, что оно его познало,
в том числе и в жестком библейском смысле. Не случайно в "Сюите для двух
инвалидов и санитара" - невыразимо трогательной и мастерски написанной
истории - один из героев, полупарализованный Дик Нир, много лет отказы-
вается увидеть море, ибо слишком любит его. И тут долгожданный познающий
взгляд оказывается убийственным: "необъятное жидкое пространство колыха-
лось перед глазами... как огромная неодушевленная тряпка".
А что, ребята, вы не знали? Так оно всегда и бывает.
Сельц увлекает меня не только мыслью, но и словом, когда чуть-чуть
приотпускает уздечку. Таких мест мало, и тем они дороже. Описание разде-
вающейся натурщицы в "Белоснежной корове Ио" - медовая золотая волна,
медленно обваливающаяся на мужскую душу, а над ней - радужным парусом
парящий лоскут цветастого платья, "какие, в общем, давно уже не носят,
разве что в отдаленных польских деревеньках". Ах, как сладострастно об-
жигают здесь "польские деревеньки"!
Совсем не заурядна кровавая эта история с крахом и трахом - история
слишком большой для одного человека любви: не обнять, не осилить. Но,
кажется, нам обоим (Сельцу и мне, читателю) куда интереснее между двумя
придуманными интригами разобраться в феномене "секретарской литературы"
- не в советском смысле этого термина, уже похороненном под обломками
прошлой жизни, а в том грозном, буднично-страшном облике, который встает
из новеллы "Парад маньяков" в проницательнейшем mot Альберто Савинио:
"Хорошо бы... запретить, чтобы темные люди смешивались с людьми-светоча-
ми и прибирали к рукам их "непостижимые слова". Секретари, вечно вторые,
намного сильнее первых хотят быть первыми. По словам Гертруды Стайн, Пи-
кассо как-то заметил: "Приходишь и делаешь что-то. Потом приходят другие
и делают это красиво". То есть, скажу не сверху, а снизу: вторичность не