"Артур Шницлер. Возвращение Казановы" - читать интересную книгу автора

с робкой нежностью.
- Сегодня вечером, - ответил Казанова и при этом шутливо подмигнул: -
Вы же знаете, дорогой Оливо, венецианские сенаторы...
- Давно у вас в долгу, - с горячностью перебил его Оливо, - пусть
подождут! Оставайтесь у нас до послезавтра, нет, еще недельку.
Казанова медленно покачал головой и, схватив за руки маленькую
Терезину, держал ее между коленями, словно пленницу. С улыбкой, в которой
уже не было ничего детского, она мягко ускользнула от него как раз в ту
минуту, когда из дому вышли Амалия и Марколина, первая - в черной, вторая в
белой шали, накинутой поверх светлого платья. Оливо предложил им обеим
присоединиться к его просьбе.
- Это невозможно, - подчеркнуто резко произнес Казанова, так как ни
Амалия, ни Марколина ни одним словом не поддержали приглашения Оливо.
Когда они шли по каштановой аллее к воротам, Марколина спросила
Казанову, далеко ли подвинулась за ночь его работа, за которой Оливо, как он
им тотчас же рассказал, еще ранним утром застал его. У Казановы едва не
сорвался с языка двусмысленный и злобный ответ, который, не выдав его,
поставил бы ее в тупик; но он обуздал свою страсть к остротам, сообразив,
что поспешность может ему только повредить, и вежливо ответил, что он внес
лишь кое-какие изменения, которыми обязан вчерашнему разговору с ней.
Они сели в карету, неуклюжую и с жесткой обивкой, но все же удобную.
Казанова поместился против Марколины, Оливо - против жены; но экипаж был
настолько просторен, что, несмотря на толчки, всякое случайное
соприкосновение между седоками было невозможно. Казанова попросил Амалию
рассказать ему свой сон. Она приветливо, почти добродушно улыбнулась. Ни
малейших следов обиды или негодования не было больше на ее лице.
- Я видела, Казанова, - начала она, - как вы подъехали в роскошной
карете, запряженной шестеркой вороных, к какому-то светлому зданию. Вернее,
карета остановилась, но я еще не знала, кто в ней сидит, и вот из нее вышли
вы в великолепном белом, шитом золотом парадном камзоле, еще более
роскошном, чем надетый вами сегодня (при этом лицо ее приняло выражение
дружеской насмешки), и на вас, подумать только, была точно такая же тонкая
золотая цепь, как сегодня, прежде я никогда не видела ее у вас! (Эта цепочка
с золотыми часами, как и усыпанная полудрагоценными камнями табакерка,
которую Казанова держал в руке, как бы играя ею, были последними недорогими
украшениями, которые ему удалось сохранить.) Старик, похожий на нищего,
открыл дверцы кареты - это был Лоренци; но вы, Казанова, вы были молоды,
совсем молоды, еще моложе, чем тогда. (Она сказала "тогда", не опасаясь
того, что из этого слова, шелестя крыльями, выпорхнули все ее воспоминания.)
Вы раскланялись во все стороны, хотя вокруг не было ни души, и прошли в
ворота; они закрылись за вами с громким стуком, - не знаю, ветер ли
захлопнул их или же Лоренци, - с таким стуком, что лошади испугались и
ускакали с каретой прочь. Тут я услышала из соседних переулков крики, точно
кто-то взывал о помощи, но вскоре все опять смолкло. Вы показались в одном
из окон дома, я уже знала, что это игорный дом, и раскланялись во все
стороны, но вокруг по-прежнему никого не было. Потом вы оглянулись, как
будто позади вас в комнате кто-то стоял; но я знала, что и там никого не
было. И вдруг я увидела вас в окне следующего этажа, где произошло в
точности то же, и еще выше и выше, словно дом рос ввысь до бесконечности; и
у каждого окна вы кланялись и разговаривали со стоящими позади людьми,