"Татьяна Щепкина-Куперник. Дни моей жизни " - читать интересную книгу автора

клочке бумаги. Но когда идет речь о его судебных выступлениях, для меня
самым характерным для отца и светлым для его памяти является та его речь -
состоявшая всего из нескольких слов, - которая вызвала в Москве целую бурю и
чуть не подвергла его дисциплинарному взысканию. Он был назначен защищать
убийцу четырех человек, и после циничного и зверски-равнодушного рассказа
убийцы о том, как он совершал преступление, отец, тогда совсем юный адвокат,
поднялся и сказал только: "Да совершится правосудие". Отцу грозило
запрещение адвокатской практики, суровая мера, применявшаяся в отношении
недобросовестных адвокатов. Он в свое оправдание искренно сказал: "Я
человек. Меня охватило такое негодование, что я мог обратиться только с
призывом к правосудию. Если тут есть вина - карайте меня". Совет Московский
решил не подвергать его взысканию и вызвал большое негодование
Петербургского Совета.

У нас с отцом отношения были очень оригинальные. Ребенком я его видела
редко. Он представлялся мне загадочным и интересным существом; когда я
переехала в Киев, мне трудно было реализовать, что это мой отец, привыкнуть
к нему. Отчасти виной этому было его почти постоянное отсутствие из дома,
отчасти - его обращение со мной: он всегда говорил со мной как со взрослой,
с равной, приучил меня рано смотреть на себя как на большую и предоставлял
мне небывалую самостоятельность - вплоть до разрешения самой себе выбирать
учительниц. Но иногда вдруг вспоминал про отцовские обязанности, и всегда
для какого-нибудь запрета, под влиянием чьих-нибудь увещаний. Это выбивало
меня из колеи и нарушало спокойствие отношений. Но когда, с восемнадцати
лет, я встала на ноги и начала жить самостоятельно, отдельно, между нами
завязались дружеские отношения, прочные и не порывавшиеся до его смерти. Мы
были друзьями, и при этом всегда интересными друг для друга. В характере, в
складе ума, во вкусах у нас было много общего. Мы с ним могли не видеться
годами, а встретившись, начать говорить об одном и том же.

"Заговориться" мы с ним умели до того, что раз, когда я провожала его
на Курский вокзал, мы, приехав за час до отхода поезда, пропустили его, и
отцу пришлось остаться в Москве лишний день.

Ни одна отрасль искусства не была чужда отцу. Он страстно любил музыку.
Еще в молодости, в Москве, он сблизился с Рубинштейном и с П.И.Чайковским, с
которым его связывала долголетняя дружба. Певица Евлалия Кадмина,
послужившая Тургеневу прототипом Клары Милич, была дружна с ним. Одним из
его лучших друзей был виртуоз-скрипач Адольф Бродский (поселившийся
впоследствии в Англии). В доме у нас в Киеве всегда бывали певцы, музыканты,
устраивали квартеты и пр. Играли "Крейцерову сонату" Бетховена, "Трио"
Чайковского. Сам отец не играл, но слух у него был абсолютный. Целые
партитуры, целые оперы он мог напевать и насвистывать наизусть. Поправлял
певцов, когда они ошибались на полтона, а как-то, помню, на одном вечере в
артистическом кружке он, расшалившись, вскочил на дирижерское место, схватил
палочку и продирижировал до малейшей нотки точно какой-то вальс. Музыка для
него значила больше, чем для иного артиста. Не могу не вспомнить, как на
симфоническом концерте после окончания 9-й симфонии Бетховена мы с ним
взглянули друг на друга - и увидали, что у обоих на глазах слезы, и папа
сказал мне: "Когда я слушаю 9-ю симфонию, у меня всегда такое чувство, точно