"Иван Щеголихин. Не жалею, не зову, не плачу... (Роман)" - читать интересную книгу автора

теперь сбежать. Мулярчик трепло отменное, но в лагере выдумка в нашу пользу
важнее правды. Мы с ним работали бок о бок, делали одно дело, но он такое
рассказывал про нашу работу, я даже вообразить не мог. Он был творец
фольклора, сидел уже лет пятнадцать и был типичный лагерник, мастер трёпа,
любой случай он с ходу перевирал. Бывают книги для взрослых, роман
"Дон-Кихот", например, а надо сделать для детей, "Детгиз" делает. Так же и
Мулярчик всякое событие делал достоянием зековской байки, переиначивал,
чтобы всё против режима, против кума, бил в одну точку и довольно умело.
Тоже ремесло своего рода, есть такие драматурги. Спорить с его подачей было
трудно и даже опасно - он тебя заплюёт. Он всегда будет прав со своим
враньём, а ты никогда со своей правдой. У него, можно сказать, партийность в
изображении действительности. Заходит Мулярчик в палату к блатным и начинает
этакой валторной, бронхитным зековским тембром, глуховато-хрипловатым:
"Приканал ко мне в процедурную Папа-Римский перевязать себе переднее копыто.
Поставил термометр между ног и прёт на меня буром, чтобы я перед ним на
цырлах. А я ему от фонаря леплю: ничем не могу помочь, гражданин начальник,
нет стерильного материала, не могу же я вас перевязывать половой тряпкой. А
он на меня рычит, сука - молчать! Перевязывай, чем хочешь, найди, достань!
Но, братцы-кролики, разве я могу позорить свои честные зековские руки? Нет,
говорю, бинтов, гражданин начальник, нельзя вас инфицировать, ваша
ненаглядная жизнь нужна родине и товарищу Сталину. А он смотрит и видит - на
столе у меня лежат бинты в упаковке и по-русски написано во-от такими,-
здесь Мулярчик показывает руку по локоть и покачивает ею выразительно,
артистично,- вот такими буквами написано: "Бинт стерильный". По слогам
прочитал, падла, еле-еле разобрал, у него даже двух классов нету. Хватает
термометр и по горбу меня, по горбу. А мне только того и надо, я ноги в
руки, и дёру. Так и не перевязал, господа босяки".
Зека одобрительно посмеиваются, здесь не имеет значения, верят они или
не верят, главное, Мулярчик попал в жилу, спел правильную песню. А как было
на самом деле? Сижу я в процедурной, выписываю требование в аптеку на
завтра, влетает очумелый Мулярчик: "Атас, режим!" - головой крутит, руками
шарит, нет ли чего у нас тут на глазах запретного? Заходит Папа-Римский.
Едва он переступил порог, как Мулярчик двумя руками выхватил из-под меня
табуретку и ринулся к Папе с таким рвением, будто сейчас уложит его на месте
одним ударом. "Садитесь, гражданин начальник, прошу вас! Слушаю вас!"
Лебезил, сопли ронял, сыпал мелким бисером без умолку, перевязал его по
высшему разряду и проводил фокстротным шагом до выхода из больницы. Никакого
термометра, конечно, у Папы не было, он и без палки хорош, одного его
взгляда боятся.
Но Мулярчику надо отдать должное, он умел абсолютно всё - и уколы, и
вливания, и перевязки, банки, клизмы, вскрывал трупы, под микроскопом мог
лейкоциты посчитать и РОЭ определить. Посадили его перед войной, он
устроился санитаром в морге, сначала трупы хоронил, потом начал их
вскрывать, кантовался всё время вокруг санчасти - то хвоеваром, людей от
цинги спасал, отвар кружками выдавал, то раздатчиком в столовой, то
медбратом, потом фельдшером, одним словом - универсал.
Был Мулярчик и нет его, неделю назад освободился, и некому теперь
вскрывать Матаева. Пульников не может, руки для операционной бережёт, чтобы
трупный яд не попал. Олег Васильевич занят на амбулаторном приёме. Ясно, что
вскрывать придётся мне. В институте мы ходили в прозекторскую на Уйгурской,