"Иван Щеголихин. Желтое колесо (Повесть)" - читать интересную книгу автора

всегда была выше идеи личной выгоды.
Ладно, пусть было плохо, мы не возражаем, жили хуже Америки, хуже
Японии, хуже многих, все 300 миллионов нашего населения согласились с этим -
плохо. Но почему, задавшись целью жить лучше, мы стали жить еще хуже,- вот
что невозможно понять и принять.
Я себе не изменил, как писал книги, так и пишу. Но государство мне
изменило, предало меня, моих детей и моего внука. Государство изменило
народу, принципиально, гласно, пошло на поводу - у кого?
На поводу у тех, кто боялся нас, и всегда хотел нашей гибели любой
ценой, лишь бы избавиться самим от страха. Понять их можно. А нас,
оказывается, нельзя.
Как работал, так и работаю, каждое утро сажусь за стол, хотя и не
представляю, когда, где и кто меня напечатает. Такого со мной никогда не
было. Даже в Соре, в лагере, за колючей проволокой, я надеялся выйти на волю
и напечатать книгу. Я знал, за роман "Далеко от Москвы" Василий Ажаев, выйдя
из заключения, получил Сталинскую премию. И Туполев стал Героем, и Королев.
И Рокоссовский стал маршалом. Тогдашним заключенным можно было надеяться на
справедливость.
На что надеяться нынешним, поголовно свободным?
На самого себя. Вот ты, конкретно, что должен сделать? Займи, попроси,
обмани, укради миллион, купи бумагу, оплати типографские расходы, заплати
продавцам - и прибыль у тебя в кармане, делай другую книгу, дальше химичь -
"слабода, блин!"
За все 40 лет такой безнадеги не было. Пугают простаков цензурой, но с
ней можно было договориться, писатель знал, нет такой гремучей змеи, которую
нельзя было бы уложить в корзину с цветами. Цензура резала тебя частично -
свобода режет тебя целиком. Выскабливает и сдувает.
...В лагере утром на разводе нарядчик громко зачитывал перед строем
бригад (четко стояли, как батальоны на смотру), кому куда, на какой объект.
Читал он не по бумажке и не по памяти, в руках у него была доска из светлого
дерева шириной в раскрытую книгу и длиной с полметра. На ней карандашом была
четко расписана разнарядка. После развода шестерка куском стекла снимал
тонкую стружку записей, чтобы к завтрашнему разводу на светлой доске
появились новые трудовые письмена. Нарядчика на руднике Сора звали Иван
Иванович, весь лагерь его знал, уважал, он умел ладить и с работягами, и с
надзором, и с блатными. А когда освободился, его убил в тот же день пьяный
работяга, вышедший из лагеря вместе с ним,- просто так.
А для чего ты это записываешь, вспоминаешь?- да тоже просто так, к
слову. Меньше надо брюзжать и негодовать попусту, принимай жизнь, какая она
есть. Ты всегда мечтал пожить среди героев интересной книги, а настоящие
книги - всегда о силе духа, о мужестве, о выживании. Помню, как восхитил
меня Кнут Гамсун, его роман "Голод" - как мне захотелось быть бездомным,
голодным и одиноким, скитаться бродягой по белу свету и ни от кого не
зависеть. Такие книги всегда помогали, учили терпению и любви к жизни.
Был мальчиком, читал "Пионерскую правду"- и сознавал себя героем нашего
времени. Стал стариком, читаю "Казахстанскую правду"- и опять сознаю себя
героем нашего времени, сброшенным в нищету не только материальную, но и
моральную, обреченным читать подлости и пережить расправу с нашей историей.
Спокойнее, сэр, спокойнее. "Печататься при жизни безнравственно",-
говорил Лев Толстой. Кому-то же слова гения должны пригодиться.