"Натан Борисович Щаранский. Не убоюсь зла" - читать интересную книгу автора

не замечал. Надо, чтобы и слово "расстрел" стало таким же обыденным.
Помню, как удивился следователь, когда я вдруг - почти без всякой
связи с его вопросом - заметил: все равно, мол, расстреляете, к чему лишние
разговоры. Удивился он, видимо, оттого, что раньше поднимать эту тему было
его привилегией, я же затрагивать ее избегал. Он внимательно посмотрел на
меня и, похоже, решил, что я его испытываю - проверяю, насколько вероятен
такой исход. Черныш стал пространно говорить о том, что это не пустые
угрозы, что его долг - не запугивать меня, а помочь мне правильно оценить
ситуацию, - и еще чтото в том же ключе. Но с этого дня наши роли на
некоторое время переменились. Теперь я сам вставлял в разговор слово
"расстрел" при каждом маломальски подходящем случае. Поначалу это давалось
мне с трудом, приходилось делать над собой усилие, чтобы выговорить
страшное слово, но вскоре я с ним свыкся и произносил его все более и более
естественно - так постепенно загрубевает пятка от ходьбы босиком по земле.
Прошло недели дветри, и мой план стал оправдываться: я заметил, что ни
само это слово, ни разговоры на тему о "высшей мере" меня больше из
равновесия не выводят.

* * *

Привыкание к слову "расстрел" было не единственной частью моего
аутотренинга. Как я уже говорил, с первых же дней, если не часов, после
ареста я стал "улетать" из тюрьмы в свой мир, думая о близких мне людях и
представляя, где они находятся сейчас, что делают. Так получалось помимо
моей воли, и каждый раз, "вернувшись" в камеру, я сердился на себя, считая
такие побеги от действительности проявлением слабости. "Надо думать о
настоящем, готовиться к очередному допросу, а не расслабляться", - примерно
так говорил я себе. Но самовнушение помогало мало.
Както во время допроса мой следователь говорил по телефону с сыном -
судя по всему, подростком лет четырнадцати. Тот просил разрешения пойти в
кино, а отец интересовался, сделаны ли уроки. "Так ты их только учил или
выучил?" - говорил он точно теми же словами и таким же тоном, что и моя
школьная учительница лет пятнадцать назад. В другой раз он звонил домой и
договаривался с женой пойти в Большой театр. Еще через несколько дней двое
из приставленной ко мне команды следователей обсуждали в моем присутствии
вопрос о переезде с семьей на летнюю дачу. Первой, мгновенной реакцией на
такие разговоры было возмущение: они просто резали слух своей
неуместностью. Как так - те же люди, что грозят мне расстрелом, варганят
сейчас очередные черные дела, играют еще и роль добропорядочных отцов
семейств?! Это уже слишком!
Но притуплялись боль и гнев, и оставалось лишь сознание того, что за
стенами тюрьмы продолжается нормальная жизнь. А эти самые люди, владеющие
моим новым "жизненным пространством", включающим в себя только камеру,
коридор и кабинет следователя, живут одновременно и в том измерении. Они,
наверное, так же любят своих детей, как и мои родители, так же любят своих
жен, как я Наташу. Они читают книги, ходят в театр и кино - значит,
способны сопереживать и сочувствовать. Так неужели им и вправду хочется
меня убить? Они ведь проявляют такое участие ко мне, такой интерес к моей
личной жизни, к моим увлечениям шахматами и математикой, такое уважение к
критической направленности моего ума! Может, они и в самом деле хотят