"Натан Борисович Щаранский. Не убоюсь зла" - читать интересную книгу автора

Отключался я почти мгновенно, но спал беспокойно, и забытье мое было лишь
продолжением реальности: мне снились допросы - прошедшие и будущие,
родственники и друзья - близкие и далекие, и напряжения эти сны не
снимали. Я просыпался, перебрасывался с соседом какимито репликами, и тут
же появлялось желание поскорее снова заснуть.
Так продолжалось дней двадцать. Но вот однажды, проснувшись утром, я
неожиданно почувствовал себя свежим и полным сил и с удивлением отметил:
спать больше не хотелось. Впервые после ареста я сделал зарядку и облился
холодной водой изпод крана, несмотря на то, что в камере было очень холодно
и мы спали в теплом белье, укрываясь одеялом и пальто. Голова была ясной, и
желание бежать от реальности в забытье пропало.
Было бы неверным сказать, что я внезапно почувствовал облегчение или
вдруг пришел в веселое расположение духа. Бремя ответственности попрежнему
тяготило меня, ситуация пугала своей неопределенностью. Но отгородиться от
действительности я больше не пытался. Я ощутил в себе решимость и
готовность бороться.
Прежде всего нужно было разобраться в своих ощущениях. В чем причина
постоянной тревоги перед встречей со следователем, отчего я во время допроса
думаю лишь о том, чтобы он поскорее кончился?
Анализируя наши разговоры с Чернышом, я пришел к малоутешительному,
но, увы, очевидному выводу: психологически я не был готов к обвинению по
шестьдесят четвертой статье и угрозе возможного расстрела.
Еще лет пять назад, узнав о том, что когото осудили, скажем, на три
года тюрьмы, я воспринимал это так, как если бы жизнь того человека была
погублена навсегда. Но прошло время, и постоянная угроза ареста стала
привычной. А встречи с людьми, прошедшими тюрьмы и лагеря, постепенно
подготовили сознание к тому, что заключение - хоть и трагический, но все
же допустимый, реальный для меня вариант судьбы.
Со временем я приучил себя в беседах с сотрудниками КГБ пропускать
мимо ушей их угрозы, сообщать им не то, о чем они спрашивают, а то, что я
сам хочу им сказать.
Я мог волноваться, сидя подолгу у телефона в ожидании разговора с
Израилем, с Наташей: дадут или нет, мог испытывать нервное возбуждение
перед тем, как выйти на площадь и поднять плакат "Свободу узникам Сиона!",
ощущал упрямую решимость не отступить, когда надо было передать на глазах
"хвостов" очередное заявление иностранным корреспондентам. Но стоило мне
сесть за стол перед работником КГБ или милиции - и я чувствовал себя как
шахматист, играющий с заведомо более слабым противником. Ведь они говорили
именно то, чего я от них и ожидал, предупреждали, угрожали, шантажировали,
льстили, чтото обещали. Их ходы я предвидел, был готов к ним, а потому они
мне были не опасны. Я чувствовал, что психологически полностью контролирую
ситуацию.
Сейчас же это чувство исчезло. "Рассстрел"...
И если я пока не сказал ничего такого, за что мне было бы стыдно, то
кто знает, что будет позднее, когда они перейдут от предварительных общих
вопросов, от "артподготовки" - так я определял первые допросы Черныша - к
решительному широкому наступлению... Словом, я решил, что мне надо срочно
привыкнуть к мысли о высшей мере.
Но как этого добиться? Слова "тюрьма", "лагерь", "ссылка", не раз
звучавшие на допросах, уже не производили на меня впечатления - я их почти