"Натан Борисович Щаранский. Не убоюсь зла" - читать интересную книгу автора

Идет психологическая обработка. Черныш приносит мне материалы своего
последнего дела. Некий турист из Голландии по фамилии, если не ошибаюсь,
Эйтцвиг, был задержан в Москве осенью семьдесят шестого года при передаче
антисоветской литературы, изданной на Западе, и ему было предъявлено
обвинение по семидесятой статье. Читаю протокол его первого допроса.
Эйтцвиг настаивает на своих правах, ссылается на международные законы о
свободе слова и печати. Читаю материалы его последнего допроса,
состоявшегося через три месяца после начала следствия и записанного, с
согласия обвиняемого, на видеомагнитофон. Теперь Эйтцвиг сожалеет о
содеянном, понимает, что был неправ, из чтения в камере советских газет
убедился, что в Советском Союзе полная свобода печати и недостатки
критикуются открыто, просит у правительства СССР и советского народа
прощения. В итоге его освобождают. В Голландии Эйтцвиг мгновенно написал
книгу под названием, если память мне не изменяет, "Сто дней в Лефортово".
"Да, - думаю я со злостью, - шустры люди на Западе: и каются быстро, и
книги пишут с той же скоростью".
Во время очередного допроса Чернышу звонит - случайное совпадение! -
представитель АПН. Они договариваются о том, что книга Эйтцвига будет
переведена на русский язык "для внутреннего пользования", причем расходы
КГБ и АПН поделят поровну.
- Конечно, он снова там клевещет на СССР. Боится, наверное, что его
засудят за предательство. Ну да Бог с ним, - говорит Черныш, явно
подсказывая мне этим: покайтесь, а потом освободитесь и делайте что хотите.
Он знакомит меня с делом другого иностранца, француза - фамилию его я
забыл, имя, кажется, ЖанЖак. И этот - турист, и тоже арестован осенью за
антисоветскую деятельность. Француз, как и голландец, покаялся очень
быстро, написал, сидя в Лефортово, статью, опубликованную в одной из
советских центральных газет, был освобожден, вернулся в Париж и прямо в
аэропорту отрекся от написанного, заявив, что сознательно сочинил все эти
глупости - с тем, чтобы никто на Западе в них не поверил. Вел его дело
капитан КГБ Губинский, входивший теперь в группу моих следователей и иногда
появлявшийся на допросах.
- ЖанЖак еще в Москве предупредил нас, что в Париже ему придется
плохо, - сказал мне Губинский. - Вот он там и спасал свою шкуру. Но это
теперь - его дело.
И тут тот же подтекст: покайся, выйди на волю - и ты нас больше не
интересуешь.
Я вспоминаю обстоятельства, при которых читал статью этого француза.
Было это в октябре семьдесят шестого года в приемной ЦК КПСС, где мы
проводили сидячую забастовку, протестуя против избиения наших товарищей,
которые несколько дней назад пришли в эту же приемную и потребовали
ответить в письменной форме, почему их не выпускают в Израиль.
Рабочий день подходил к концу. Напряжение возрастало. Мы знали, что
сейчас нас задержат, когото арестуют на пятнадцать суток, а когото,
возможно, - на годы. В ожидании развязки я взял со столика одну из
разложенных на нем газет и увидел эту статью. "Мой друг капитан Губинский,
- пишет в ней француз, - сидит в кабинете в худших условиях, чем я в
камере" - и так далее, и тому подобное. "Умеют в КГБ людей ломать, -
подумал я, предчувствуя скорую встречу с губинскими. - Проклятый француз, и
зачем только такие нам помогать суются!"