"Натан Борисович Щаранский. Не убоюсь зла" - читать интересную книгу автора

на допросы. Неужели боюсь? Или просто вымотался и хочу отдохнуть? Не
знаю...
Семнадцатого марта, вечером, - приятный сюрприз. Мне приносят
пятикилограммовую передачу: овощи, фрукты, колбасу, сыр. (В этом одно из
важных отличий между режимами подследственного и осужденного: находящемуся
под следствием разрешается раз в месяц получать пять килограммов продуктов
из дома, кроме того - отовариваться в ларьке на десятку. Впрочем, как я
довольно скоро убедился, власти при желании могут пытать голодом и на этом
режиме.) Самое приятное для меня в передаче - это "сопроводиловка":
перечень продуктов, написанный рукой Раи, жены брата. Долго рассматриваю ее
- всетаки весточка из дома, - расписываюсь и неохотно отдаю надзирателю
по его требованию. Тут у меня впервые появляется аппетит. Я беру помидор, но
только успеваю надкусить его, как дверь снова открывается:
- С вещами!
Я еще плохо понимаю смысл команд. Мне объясняют:
- Собирайте вещи, перейдете в другую камеру.
Новое мое жилье ничем не отличается от предыдущего, за одним
существенным исключением: оно обжито. Лежат и висят вещи, в пластмассовой
и самодельной, из бумаги, посуде разложены продукты, у входа - половая
тряпка, на умывальнике - тряпка для мытья раковины...
- Шнейвас Ефим Абелевич, - оторвавшись от какихто вычислений, с
карандашом в руках, встает и представляется мне человек лет под сорок,
среднего роста, с налитым кровью рыхлым лицом; под глазами его -
фиолетовые мешки. "Сердце? Давление?" - думаю я. Вскоре выяснится, что и то
и другое.
Первая его реакция на меня:
- Аид? Вот здорово! Надоело с гоями сидеть.
Он начинает деловито суетиться: объединяет наши запасы еды (у него
продуктов значительно больше), дает массу бытовых советов, объясняет, как
лучше поддерживать порядок в камере.
В последующие дни и недели он будет моим проводником по запутанному
лабиринту законов и правил тюремной жизни. Я охотно признаю его первенство
и авторитет: ведь он сидит уже второй раз. Однако Шнейвас пытается навязать
мне свои соображения по поводу того, как вести себя с КГБ, и это
настораживает.
Узнав, по какой статье я сижу и кто я такой, Фима - мы быстро перешли
на "ты" - выглядит потрясенным:
- Впервые вижу еврея, который с советской властью воюет!
Далее следует серия комплиментов и восторгов, сменяющаяся выражением
дружеской - пожалуй, даже родственной - заботы и тревоги: понимаю ли я,
что меня ожидает.
- Ведь смажут лоб зеленкой! - говорит он.
- Что это значит?
- Ну, расстреляют.
- А зачем зеленкой?
- Чтоб заражения крови не было! - он громко и долго смеется,
довольный, что поймал меня на старую и мрачную тюремную "покупку". Но потом
переходит на доверительный тон:
- Я вот, кажется, ушел от расстрела. Теперь до десяти лет спустить бы,
а там по половинке на химию выйду...