"Натан Борисович Щаранский. Не убоюсь зла" - читать интересную книгу автора

он от меня хочет? Ах да - есть ли бытовые просьбы.
- Пусть мне вернут фотографию жены.
- Это будете решать со следствием.
- Но следователь сказал - с вами.
- Не знаю, напишите заявление.
- Еще прошу книги из библиотеки, шахматы.
- Зачем вам шахматы, вы же один?
- В правилах указано, что шахматы должны быть в каждой камере, а число
людей не оговорено.
До этого я долго вчитывался в висящую на стене инструкцию, но мало что
воспринял, однако про шахматы все же запомнил. После долгих препирательств
Степанов со мной соглашается и уходит. Вскоре приносят шахматы. Я
немедленно расставляю фигуры: уход в мир шахматных баталий - мое давнее и
испытанное средство отвлечься от забот. Кроме того, это отличная
интеллектуальная зарядка, которая мне сейчас необходима.
Начинаю анализировать вариант французской защиты, которую я люблю еще
со школьных лет. Особенность ее в том, что черные отвечают на первый ход
белых ходом королевской пешки, но не на два поля, как принято в открытых
партиях, а на одно, приглашая тем самым противника занять центр доски и
начать атаку. Однако, вызвав на себя первый огонь, черные оставляют за
собой возможность успешно контратаковать.
И все же поначалу сосредоточиться никак не удается. Мысль беспокойно
мечется, и я, опасаясь, что она опять вырвется изпод контроля моей воли,
начинаю быстро передвигать фигуры, как будто играю блиц сразу за обе
стороны. Доиграв почти до конца, спохватываюсь, возвращаюсь к интересующей
меня дебютной позиции и вновь быстро перевожу партию в эндшпиль.
Проходит десять минут, двадцать, полчаса - и я постепенно начинаю
успокаиваться, все медленнее передвигаю фигуры, все больше задумываюсь над
каждым ходом. Возникают какието идеи, доводы, контрдоводы. Мысль перестает
лихорадочно метаться и переключается на неторопливый анализ происходящего на
доске.
Опять залязгали замки, заскрежетали засовы. На какоето мгновение я
снова утратил контроль над собой: допрос или освобождение?
Вошел незнакомый офицер. Он принес постановление о передаче моего дела
из ведения УКГБ по Москве и Московской области в КГБ СССР. Бумага была
подписана лично Андроповым.
Я попросил у офицера разъяснений; из его ответов выяснилось, в
частности, что Галкин больше не является моим следователем. Я испытал
облегчение: этот хам был мне глубоко неприятен. Очень скоро я понял,
насколько был наивен - ведь с крикливым следователем куда проще иметь дело,
чем с интеллигентным и вежливым.
Шахматы и постановление, подписанное Андроповым, кажется, окончательно
отрезвили меня. Пора, наконец, сесть и подумать. Итак, что же произошло?
Четыре года я был в отказе. Учил понемногу иврит. Ходил на семинары
ученыхотказников. Обращался с жалобами в различные советские инстанции.
Подписывал, а позже и сам составлял заявления протеста, обращения, обзоры
положения евреев в СССР. Выходил на площади Москвы с плакатами "Визы в
Израиль вместо тюрем!", "Свободу узникам Сиона!" Меня арестовывали.
Отсиживал по пятнадцать суток. Два последних года друзья называли меня
"споуксмен" - ответственный за связь с прессой, я регулярно встречался с