"Жан-Поль Сартр. Размышления о еврейском вопросе" - читать интересную книгу автора

будет недействительной, если ее не подтвердят другие. Вот откуда происходит
эта весьма часто встречающаяся у евреев способность к усвоению. Еврей
поглощает любые знания с жадностью, которую нельзя объяснить абстрактной
любознательностью, - в чем его интерес? Он хочет быть "просто человеком" и
ничем больше, - таким же человеком, как все прочие, и он надеется стать им,
вникнув во все человеческие мысли и приобретя общечеловеческий взгляд на
мир. Он развивает себя, чтобы разрушить в себе еврея, он хотел бы, чтобы к
нему относился слегка измененный афоризм Теренция: Nil humani mihi alienum
puto ergo homo sum. В тоже время, он старается затеряться в толпе христиан.
Как мы видели, христиане, по обыкновению не стыдясь евреев, объявляют, что
для них не существует раса, но единственно и только - человек, и если еврей
очарован христианами, то причина не в их достоинствах, которых он не
преувеличивает, а в том, что они - представители непоименованного,
безрасового человечества. И когда он старается проникнуть в самые закрытые
круги общества, им движут не безудержные амбиции, в которых его так часто
упрекают. Или, точнее, эти амбиции являются выражением одного-единственного
стремления: добиться признания его человеком. Если он хочет везде
проскользнуть, то лишь потому, что он не может быть спокоен, пока существует
среда, которая его выталкивает и, выталкивая, конституирует его как еврея в
его собственных глазах. В принципе, это движение к ассимиляции прекрасно:
еврей отстаивает свои права француза. К несчастью, безуспешность его попыток
предопределена; он хочет, чтобы в нем видели "обыкновенного человека", но
даже в тех кругах, куда ему удается проникнуть, его принимают как еврея:
богатого и могущественного, с которым "просто надо" дружить, или "хорошего"
(не такого, как другие), с которым дружат искренне несмотря на его расу. Все
это для него не тайна, но если бы он признался себе в том, что его принимают
как еврея, его попытки потеряли бы всякий смысл, и он был бы глубоко
разочарован. Поэтому он прибегает к самообману и скрывает от себя правду,
которую в глубине души все-таки знает: он завоевал какое-то положение как
еврей, он сохраняет его теми средствами, которыми располагает, то есть
средствами еврея, но в каждом новом достижении он видит знак своего
продвижения по пути ассимиляции. Само собой разумеется, что антисемитизм,
возникающий почти мгновенно как реакция среды на проникновение в нее еврея,
не позволит ему долго не замечать того, что ему так хотелось забыть. Однако
приступы антисемитизма парадоксальным образом увеличивают достижения еврея,
привлекая к нему новых людей и открывая перед ним новые возможности, потому
что его амбиции - это, в сущности, поиски безопасности, точно так же, как
его снобизм - если он есть - это стремление ассимилировать национальные
ценности (картины, книги и т. д.). Так он проходит - быстро и с блеском -
все социальные слои, но при этом остается чем-то вроде твердого ядрышка в
принявшей его среде. Ассимиляция его столь же блистательна, сколь и
эфемерна. Его в этом часто упрекают; так, по свидетельству Зигфрида,
американцы усматривают причину своего антисемитизма в том, что
иммигранты-евреи, с виду ассимилировавшиеся раньше всех, вновь проявляются
как евреи во втором или третьем поколении. Само собой, интерпретируется это
в том смысле, что еврей не хочет по-настоящему ассимилироваться, и значит,
за его притворной податливостью прячется обдуманная, сознательная
приверженность традициям своей расы. Но все как раз наоборот: только потому,
что его никогда не принимают как обыкновенного человека, а всегда и везде -
как именно еврея, - только поэтому еврей и неассимилируем.