"Жан-Поль Сартр. Размышления о еврейском вопросе" - читать интересную книгу автора

может восстать и, с оружием в руках борясь против угнетателей и отвергая
проклятую, навязанную ему роль еврея, может обрести свободу, - диалектика
этого обретения аналогична описанной Гегелем в работе "Хозяин и раб". Но
против кого восставать, когда все спокойно? Еврей, конечно, принимает то
сообщество, которое его окружает: он тоже хочет играть в этом театре, и он
исполняет все положенные па и, как все, танцует партию достопочтенного
налогоплательщика, - впрочем, он ведь никому не раб, а свободный гражданин,
живущий при правительстве, разрешившем свободную конкуренцию, и никакие
государственные поприща, никакие общественные высоты для него не закрыты:
получай орден Почетного легиона, становись великим адвокатом, министром. Но
стоит ему соприкоснуться на деле с нашим правовым обществом, и мгновенно
спадает пелена, и он обнаруживает, что существует другое - аморфное,
расплывчатое, но всепроникающее общество, которое ему ничего не позволяет.
Он очень остро чувствует тщету любых почестей и удач: никакой самый
грандиозный успех не позволяет ему войти в это общество, почитающее себя
истинным, и если он будет министр, то он будет министр-еврей, - отличие и
печать неприкасаемого одновременно. И хотя никакого особенного сопротивления
он не встречает, но все вокруг него словно бы разбегается, и возникает некая
неощутимая пустота, а потом - это главное - начинается какая-то невидимая
химическая реакция, и все, к чему он прикасался, обесценивается. В самом
деле, постоянная людская конвекция в буржуазном обществе, его коллективные
течения, обычаи и моды рождают шкалу ценностей. Причем, ценности объектов -
поэм, мебели, домов, пейзажей - в значительной степени самопроизвольно
конденсируются на них наподобие некой легкой росы; ценности эти сугубо
национальны и являются результатом нормального развития любого исторического
традиционалистского сообщества. Француз - это не только человек, который
родился во Франции, голосует и платит налог; в первую очередь, это человек,
который понимает французские ценности и умеет ими пользоваться. И поскольку
он участвует в их создании, он, в определенном смысле, спокоен за себя: его
существование оправдано этим своеобразным единением с сообществом;
способность оценить мебель эпохи Людовика XVI, изящество фразы Шамфора,
картину Клода Лоррена или пейзаж Иль-де-Франс, позволяя ощутить и вновь
подтверждая принадлежность к французскому обществу, возобновляет молчаливый
общественный договор со всеми его членами. И сразу исчезает неопределенная
случайность отдельного существования, уступая место необходимости
существования по праву. Каждый француз, испытывающий волнение при чтении
стихов Вийона или при виде дворцов Версаля, превращается в общественную
функцию и становится субъектом неотъемлемого права. Еврея же объявляют
человеком, которому эти ценности принципиально недоступны. Несомненно, в
таком же положении оказывается и рабочий, но у него ситуация иная: он может
с презрением отвергнуть ценности буржуазной культуры и надеяться заменить их
своими собственными. Напротив, еврей принадлежит, в принципе, именно к тому
социальному классу, который его отвергает; он разделяет вкусы этих людей и
их образ жизни, он прикасается ко всем этим ценностям, но он их "не видит",
они должны были бы принадлежать и ему тоже, но ему отказывают в них, ему
говорят, что он слепой. Разумеется, это не так, - или кто-нибудь полагает,
что Блок, Кремье, Суарес, Швоб и Бенда должны хуже разбираться во
французских шедеврах, чем христианин-лавочник или полицейский агент? Или,
может быть, Макс Жакоб хуже владел французским, чем "ариец" - секретарь
мэрии? А полуеврей Пруст, он что, Расина понимал только наполовину? И кто