"Жозе Сарамаго. Еванглие от Иисуса " - читать интересную книгу автора

дороги, чуть не вывернуло наизнанку, когда процессия проходила мимо, следом
верхами ехала царева стража, за нею же шли воины с копьями, мечами и щитами,
будто на войну собрались, и шло, шло, шло это воинство, подобное ползущей
змее, чья голова уже скрылась из виду, а хвост еще не показался, и мнилось,
конца-краю ему не будет, дрожь пробирала при взгляде на это нескончаемое
шествие, подвигавшееся вслед за покойником и при этом - навстречу
собственной смерти, которая неизбежно приходит за каждым, и пусть даже порою
покажется, что она слишком запаздывает, нет, вот уж она тут как тут,
стучится в дверь: Вышел срок, час настал, пришла я, объявляет эта гостья с
порога, не делая никакого различия между царями и рабами, между тем, чью
мертвую, разлагающуюся плоть везли там, впереди, во главе траурного кортежа,
и теми, кто тащился позади, глотая поднятую бесчисленными воинами пыль, -
они-то пока живы, но, как и все, бредут к месту своего последнего упокоения.
Право, этому бы рассказчику прогуливаться вместе с другими
философами-перипатетиками под коринфской колоннадой какой-нибудь академии, а
не гнать мулов по дорогам Израиля, ночуя на вонючих постоялых дворах и
рассказывая байки всякой деревенщине, вроде этих назаретян.
А среди них, собравшихся на площади перед синагогой, был и наш Иосиф -
он проходил мимо и остановился послушать, хоть, по правде говоря, слушал не
слишком внимательно все, что относилось к подробностям погребального
шествия, а если даже кое-что и запомнил, то все это мигом вылетело у него из
головы, стоило лишь аэду от живописных подробностей перейти к философической
концовке, зазвенеть, так сказать, элегической струной своей арфы: имелись у
плотника веские и неизбывные основания к тому, чтобы именно на нее
отозвались струны души его. И основания эти были просто на лбу у него
написаны - изменился Иосиф неузнаваемо, ибо одно дело - его прежняя
степенная сдержанность, сосредоточенная серьезность, призванные скрыть, как,
в сущности, он еще молод, и совсем-совсем другое, несравнимо худшее -
скорбь, горькими складками залегшая в углах рта, до времени рассекшая лицо
его глубокими морщинами. И уж всерьез бы встревожился тот, кто заметил бы
выражение его глаз, а вернее - отсутствие всякого выражения: мертвыми
казались они, будто припорошенными пеплом, но под слоем его все никак не мог
погаснуть и остыть нехороший жар, раздуваемый бессонницей. Иосиф и вправду
почти не спит.
Сон сделался ныне заклятым его врагом, он сражается с ним ныне не на
живот, а на смерть, и войну эту ему не выиграть, и если даже изредка и
удается ему одержать победу и измученное тело сдается и засыпает, то сейчас
же, неминуемо появится на дороге конный отряд, и в рядах его, среди других
воинов, скачет он сам, крутя над головой мечом, и в тот миг, когда разум
возобладает наконец над ужасом, непременно прозвучит вопрос начальника: А
ты, плотник, куда? - и не хочет отвечать на него несчастный Иосиф, и
сопротивляется ему из последних сил - уже не телесных, ибо иссякли они, но
душевных, - но сон одолевает, железными пальцами разжимает стиснутые зубы, и
вместе с рыданием вырывается из уст уже возвращающегося к яви Иосифа
чудовищный и неизменный ответ: В Вифлеем, убить сына своего. И потому не
станем спрашивать его, запомнил ли он, сколькими быками запряжена была
погребальная колесница Ирода, белые были эти быки или пегие, - думает он
теперь, по дороге домой, только о последних словах погонщика мулов,
сказавшего, что все это неисчислимое множество людей, хоронивших царя, все
эти рабы и воины, стражники и плакальщицы, флейтисты и сановники, князья и