"Жозе Сарамаго. Еванглие от Иисуса " - читать интересную книгу автора

придет к нему постижение услышанного, ибо ушам своим верить отказывался, и
тело его вмиг покрылось гусиной кожей: одно, по крайней мере, было ясно -
воины эти намеревались идти убивать каких-то людей. Каких, каких людей? -
растерянно допытывался он у самого себя, да нет, не людей, а детей, а дети,
что же, не люди? От двух лет и ниже, сказал этот капрал, сержант,
писарь-каптенармус или кто он там, а где же, где это будет? - но не мог же
Иосиф перевеситься через стенку и спросить: Эй, ребята, где воевать
собрались? - и пот бежал с него ручьями, и тряслись колени, когда снова
заговорил старший, сказав и озабоченно, и как бы с облегчением: Слава Богу,
что мы и сыновья наши не в Вифлееме живем. А известно-то хоть, почему
посылают нас убивать этих вифлеемских младенцев? - спросил первый копейщик.
Нет, и похоже, начальство само не знает: приказ царя - и точка. Воин, водя
по земле концом древка, будто вычерчивал неведомые знаки судьбы, сказал:
Горе нам, горе: видно, мало того зла, что каждый творит в жизни, так еще и
приходится быть орудием зла чужого. Но Иосиф этих слов уже не слышал - он
крадучись отошел от этой, самой судьбой ему посланной каменной стенки, а
потом бросился бежать сломя голову, с козлиным проворством скача по камням,
и только что высказанный копейщиком философский постулат, лишенный того, кто
мог бы подтвердить, что он и в самом деле был высказан, причем этими самыми
словами, заставляет сильно усомниться в своем существовании, особенно если
принять в расчет вопиющее противоречие между его завидной и очевидной
глубиной и самобытностью и социальной ничтожностью уст, изрекших его.
Вихрем, сметая всякого, кто попадался ему на пути, сшибая лотки и
прилавки торговцев, переворачивая клетки с обреченными в жертву голубями и
столики менял, не слыша яростных криков, летевших ему вслед, несется Иосиф,
и одна мысль бьется в воспаленном его уме - ищут убить сына его и неведомо
за что, и согласимся, что коллизия исполнена драматизма: один человек дал
ребенку жизнь, другой хочет эту жизнь отнять, и одно желание стоит другого -
творить и разрушать, завязывать и развязывать, создавать и уничтожать. Вдруг
он замирает как вкопанный, осознав внезапно, как опасно продолжать этот
бешеный бег - того и гляди появятся храмовые стражи и схватят его, счастье
еще, что они не сразу заметили учиненный им разгром. И вот, притворясь как
можно лучше таким, как все, затаившейся в шве вошкой спрятался Иосиф в гуще
толпы - и сразу стал безликим и безымянным и тем лишь отличался от всех
прочих, что шел чуть скорее, но и на это в густой толчее едва ли кто обращал
внимание.
Он знает, нельзя бежать до тех пор, пока не выберешься за городские
стены, но ему не дает покоя мысль о том, что солдаты, вооруженные копьями,
мечами, ножами и злобой, лютой, но беспричинной, уже пустились в путь, и
хорошо, если в пешем строю, а не отрядили конных, и скачут облегченной
рысью, и дорога, как нарочно, идет под уклон, приятная верховая прогулка, да
и только, и если так, то их не опередишь и не догонишь, и сын мой погибнет,
бедный мой мальчик, несчастный мой, любимый мой, единственный, Иисус мой, -
ив это мгновение новая мысль, мысль дурацкая и недостойная, точно бранное
слово, оскорбительно вламывается в сознание: жалованье, пропадет жалованье
за неделю, и такова сила презренной корысти, низкого интереса, что Иосиф
хоть и не остановился, но чуть-чуть придержал стремительность шагов, словно
для того, чтобы дать рассудку время взвесить и прикинуть, нельзя ли
совместить одно с другим - жизнь, так сказать, и кошелек, - но была эта
мелкая мыслишка мимолетней и легче луча, что рождается и исчезает, не успев