"Жозе Сарамаго. Еванглие от Иисуса " - читать интересную книгу автора

останется блистать на еще темном небе, двинется он домой, вознося по дороге
хвалу Богу Всевышнему, направляющему шаги наши и оберегающему домы наши. Он
встрепенулся, открыл глаза - померещилось, что заснул и не слышал свистка на
работу, но нет: его и вправду сморило ненадолго, однако вот его товарищи -
кто дремлет, кто точит лясы, и десятник сидит себе с таким видом, будто
решил объявить нынешний день нерабочим и не раскаивается в своем
великодушии. Солнце уже в зените, и краткие, но сильные порывы ветра гонят в
другую сторону дым от жертвенников, и сюда, в низину, где строят ипподром,
не доносится даже гомон торгующих у Храма, и кажется, будто все маховики и
шестеренки времени замерли и застыли, ожидая, когда придет великий десятник,
надсмотрщик над пространством Вселенной и над всеми эрами и эпохами. Но
странное беспокойство охватило вдруг Иосифа, еще мгновение назад столь
безмятежно счастливого, и он повел вокруг себя глазами, отыскивая причину
его, однако вокруг все было прежнее, ставшее за эти недели привычным, -
строительные леса, камни, и доски, и белая колючая крошка вокруг
камнедробилок, и опилки, даже под палящим солнцем долго остающиеся
влажными, - и, смутясь и растерявшись от этой внезапной и гнетущей тоски,
попытался найти объяснение столь неожиданному своему унынию, подумав сперва,
что это вполне естественное чувство всякого, кто должен бросать начатое дело
на полдороге, даже если дело это - не его и имеются такие славные и законные
основания бросить его. Он поднялся на ноги, прикидывая, сколько еще времени
у него в запасе, - десятник же и головы не повернул в его сторону - и решил
наскоро обойти те места на стройке, где доводилось ему работать, чтобы
попрощаться, так сказать, с бревнами, которые обтесывал, с досками, которые
остругивал, с брусьями, которые пригонял на подобающее им место, -
уподобясь, извините за смелое сравнение, пчеле, имеющей право сказать: Мед
этот - мой.
Завершив прощальный обход, он уже готов был вернуться к своим
плотничьим обязанностям, но задержался еще на мгновение, засмотрелся на
город, уступами вздымавшийся перед ним на холме, многоступенчатый город,
цветом обожженных кирпичей, из которых он выстроен, подобный хлебу, и вот
теперь десятник уже наверняка зовет его, но Иосиф не торопится - он смотрит
на город и ждет, а чего - неведомо. Минуло время, ничего не произошло, и он
пробормотал так, словно смирялся с чем-то или от чего-то отказывался: Ну
ладно, надо идти, - и тут с дороги, проходившей внизу, под тем местом, где
стоял он, донеслись голоса, и Иосиф, выглянув из-за каменной стенки, увидел
троих воинов. Они, конечно, шли по этой дороге, но теперь остановились:
двое, уперев в землю древки копий, слушают третьего - он по виду старше
годами, а может, и чином выше, однако наверное судить об этом может лишь
тот, кому внятен таинственный смысл, сокрытый в количестве, форме и
расположении всех этих звездочек, шпал, нашивок, шевронов. А неразборчивые
слова, достигшие слуха Иосифа, были вопросом, заданным одним из этих троих:
И когда? - и последовавший на них ответ старшего звучал уже вполне
отчетливо: В начале третьего часа, когда все уже будут дома, и опять
спросили его:
Скольких отрядят? - и вновь донесся ответ: Пока не знаю, но городок-то
надо будет оцепить. И что же - всех? Нет, не всех, от двух лет и ниже.
Поди-ка различи: два ему или уже три стукнуло, сказал первый. И сколько же
это получается? - допытывался второй. По переписи - душ двадцать пять,
отвечал старший. Иосиф так вытаращил глаза, словно надеялся, что через них