"Жозе Сарамаго. Еванглие от Иисуса " - читать интересную книгу автора

сказал, и не трудись пересказывать, я помню.
А ведь это ты, Симеон, первым начал, первым обратился ко мне с
неподобающими словами и упрекнул в самонадеянности, ибо по-твоему выходило,
что я берусь судить о предначертаниях Господа, прежде чем сделались они
ясны, если же потом слова мои обидели тебя - прости, но первым обиду нанес
мне ты, Симеон, а ведь ты старше и должен бы подавать мне пример.
Одобрительный ропот послышался вокруг костра: плотник Иосиф явно одержал в
споре верх, но всем хотелось знать, найдет ли Симеон чем возразить. Он и
возразил, не явив своими словами ни остроты ума, ни полета воображения: Ты
обязан был смолчать хотя бы из уважения к моим летам, а Иосиф сказал:
Да если бы я смолчал, всем тотчас стало бы ясно, сколь суетен был твой
вопрос, а потому прими, хоть тебе это и нелегко, ответ мой за признак моего
к тебе величайшего уважения, ибо я, пусть ты даже этого и не постигаешь,
помог тебе затронуть предмет, который интересует нас всех: захотел бы
Господь, сумел ли бы Он когда-нибудь укрыть народ свой от вражьего взора?
А-а, теперь ты толкуешь о богоизбранном народе, как о своем еще не
родившемся сыне?! Нет, Симеон, напрасно влагаешь ты в мои уста слова,
которые я не произносил и не произнесу, но все, сказанное в одном смысле,
может быть понято и в другом. На эту тираду Симеон уже ничего не возразил,
а, поднявшись, вышел из круга и уселся поодаль, в самом темном углу, и вслед
за ним поднялись и ушли от костра родичи его и домочадцы, побужденные к тому
семейственным долгом, но еще больше - жалостью к поверженному в словесной
схватке патриарху. У костра установилась тишина, сменившаяся шорохами и
бормотаньем, обычным для тех, кто устраивается на ночлег и отдых, и в других
частях постоялого двора слышней стали приглушенные голоса, прорезаемые порой
звонким восклицанием, фырканьем и сопеньем ослов и - время от времени -
истошным ревом верблюда, охваченного любовным неистовством. Тогда и
назаретяне, позабыв о недавней распре, чуть слышно - но оттого, что было их
много, получалось весьма громогласно - стали нараспев читать последнюю и
самую длинную из молитв, которые полагается возносить Господу в течение дня.
Потом, несколько минут спустя, те, у кого была самая чистая совесть или кто
сильней прочих устал с дороги, уже спали, причем иные весьма бездуховно
похрапывали, а остальные тоже последовали их примеру, улегшись кто в чем
был, и разве только старых да малых по причине слабости тех и других
устроили поудобней, укрыв толстой простыней или вытертым одеялом. Костер
прогорел и стал гаснуть, и лишь изредка пробегал слабеющий огонек по
обугленным хворостинам, еще по дороге собранным для этой полезной цели. И
вскоре под навесом, давшим приют вышедшим из Назарета, все спали. Все, кроме
Марии. Она никак не могла улечься, удобно устроить живот, в котором, по
размерам судя, носила какого-то великана, и потому полусидела, привалясь
спиной к вьючным седлам, чтобы дать отдых мучительно ноющей пояснице. Она,
как и все, слушала спор Иосифа с Симеоном и радовалась, как и подобает жене,
даже если схватка была бескровной, что муж вышел победителем. Но суть и
предмет спора изгладились из ее памяти или были вытеснены ощущениями, то
возникавшими, то пропадавшими в ее теле, подобно приливу и отливу в море,
которого она никогда в жизни не видела, но о котором ей иногда рассказывали
бывалые люди, - и этот не дававший ей покоя накат волн означал, что дитя у
нее под сердцем шевелится, но как-то особенно, словно он, нерожденный ее
сын, находясь у нее в утробе, пытается поднять ее себе на плечи. Глаза Марии
были открыты и блестели в полутьме, блестели даже после того, как