"Владимир Санин. Одержимый (повесть)" - читать интересную книгу автора

странно на нас посмотрел.
- А настроение действительно хреновое, - сказал он. - SOS перехватили.
В ста пятидесяти милях обледенел и перевернулся японский траулер.

ПРОВЕРКА БОЕМ
Я уединился в каюте и заполнял блокнот. Завидую людям с хорошей
памятью! Грише Саутину и записывать ничего не надо - через год почти слово в
слово воспроизведет любой слышанный им разговор. Я же на память не надеюсь,
она у меня посредственная: не запишу - на другой день половину забуду, не
смысл разговора, конечно, а нюансы, словечки, от которых и зависит та
неуловимая вещь, именуемая художественным впечатлением. А иной раз часами
мучаюсь, пытаясь вспомнить кем-то рассказанный и намертво ускользнувший из
памяти случай: какой сюжет пропал! Но записывать на людях никак не могу,
что-то в этом есть неделикатное, губящее всякую живость, непринужденность
общения иной раз, самой жизнью режиссируемая, развертывается перед тобой
сцена высокого накала, страсти кипят, характеры сшибаются, а ты, счастливый
свидетель, весь в напряжении хотя бы смысла не упустить, доподлинно зная,
что бесценные детали наверняка от тебя уплывут. И такое страдание из-за
этого испытываешь, какое бывает только во сне, когда мимо тебя проходит
счастье, а ты в беспричинной скованности не в силах протянуть к нему руку.
Итак, я, торопясь, записывал впечатления дня. Качать стало заметно
сильнее; до сих пор мне доводилось плавать на более крупных судах, где качка
всерьез беспокоила лишь в сильный шторм, а нашу скорлупку и при семи баллах
болтает так, что не очень привычный мореплаватель пардону запросит. То ли
еще будет!
Если без ложной скромности, я себя кое в каких делах проверил и
самоопределился так: в первые не лезу, из общей массы не выделяюсь, но и
паниковать не паникую; словом, не храбрец, но вроде бы и не трус.
Но от последних слов Чернышева у меня мороз по коже прошел! И Корсаков
чуточку в лице изменился, самую чуточку - но все-таки изменился. Мне даже
показалось, что в тот момент ему было наплевать и на личную обиду, и на
субординацию, и на разные другие неприятные вещи, высказанные Чернышевым,
поскольку все это вдруг оказалось мелко и ничтожно по сравнению с гибелью
людей рядом с нами, причем в ситуации, в которой вот-вот можем оказаться мы
сами. Впрочем, это я думаю за Корсакова, он, возможно, испытывал что-нибудь
другое, хотя вряд ли: по моему наблюдению, общая для всех опасность вызывает
у людей похожие чувства, разве что один владеет собой лучше, а другой хуже,
и на его лице все отражается. В опасности мне приходилось оказываться
несколько раз, и на поверку выходило, что тревога за жизнь, осознанная или
подспудная, была у всех; об этом говорит хотя бы то, что выход из опасности
вызывал всеобщее облегчение, улыбки и смех, иные при этом бравировали,
другие вели себя сдержаннее, но равнодушным не был никто.
Я вдруг всей шкурой осознал, что происходившее до сих пор было ничего
не значащей суетой, вроде отработки парадного шага и козыряния у
десантников, которых сбрасывают во вражеский тыл; я понимал, что такое
ощущение во мне дремало и рано или поздно должно было проснуться, ведь не на
морскую прогулку вышла экспедиция, но все равно впечатление было сильное.
Достаточно было представить себе барахтающихся в ледяной воде японских
рыбаков... Да нет же, они и выпрыгнуть в море не успели, в том-то и штука,
что судно переворачивается неожиданно... И записки Чернышева читал, и со