"Евгений Санин. Сон после полуночи (Клавдий, Историческая повесть) " - читать интересную книгу автора

рода ему и не надо от жизни - Вителлий Старший смахнул воображаемую слезу и
патетически произнес:
- Этот эдикт вызвал истинную любовь народа к нашему цезарю!
- Фи - народа! - брезгливо поджала губы Мессалина. - Скажи еще плебса!
- И плебса тоже! - наклонил голову старый сенатор, понимая, что это тот
самый редкий случай, когда и упрямство может пойти ему на пользу. - И
преторианцев! Всех, кому власть цезаря дороже республиканской неразберихи!
Он залпом осушил кубок и продолжил:
- Наш цезарь сделал то, что не смог сделать ни один из его
предшественников! Он обожествил свою бабку Ливию, о чем она всю жизнь тщетно
просила Тиберия, и свою мать, Антонию Младшую, которая отказалась принять
такую честь из кровавых рук Калигулы!
- Да, это так! - согласился Клавдий, но тут же помрачнел от мысли, что
ему удалось обожествить свою мать лишь потому, что она к тому времени была
уже мертва.
- Это ли, спрашиваю я вас, не вершина человеческой мудрости и
справедливости? - переведя дух, громко, словно на заседании сената вопрошал
Вителлий. - А прибавьте к этому неустанную заботу нашего цезаря о
благоустройстве и снабжении города, его бесплатные раздачи хлеба народу и
пышные зрелища?! Даже при божественном Августе, - многозначительно поднял
он палец, - было лишь по десять заездов колесниц в день, теперь их двадцать
четыре!..
Кивнув, Клавдий удобно подпер щеку ладонью и задумался.
"Благоустройство... зрелища... мудрые эдикты... Эх, Луций, ты
неисправим! Да, я приказал казнить Херею, причем тем самым мечом, которым
он зарезал Гая. Но так поступил бы на моем месте любой правитель, дабы
навсегда отбить у своих подданных охоту к подобным заговорам! И Юлию Лупу
велел отрубить голову, но лишь затем, чтобы Мессалина не разделила однажды
участь Цезонии, а мои дети - дочери Гая!"
Будучи истинным сыном своего жестокого времени, когда травля зверей в
цирке и гладиаторские бои были любимыми зрелищами римлян, Клавдий не без
удовольствия вспомнил подробности той казни. Если Херея и особенно Сабин,
сам бросившийся на меч, умерли быстро, как и подобает настоящим мужчинам,
то Юлий Луп вдоволь насладил всех видом своих мучений. Этот центурион так
дрожал, подставляя голову палачу, что погиб лишь со второго удара...
"Что там еще: две-три сотни изданных мною эдиктов, которые я с
радостью променял бы на один-единственный свиток ветхого папируса? Нет,
Луций! - мысленно возразил неумолкающему сенатору Клавдий. - Если уж
говорить о мудрости, то она была бы полезна не там, где ты говоришь, а на
листах моих будущих книг. Но увы, в ущерб им, я должен нести бремя
императорской власти и не иметь даже возможности диктовать скрибе свои
труды. Только эдикты!.. Только прошения!.."
В его душе вдруг поднялась глухая ненависть ко всем этим казенным бумагам.
Да, ему нравилось быть цезарем, человеком, стоящим выше земных слабостей и
недостатков, живым полубогом, окруженным небывалым почетом и властью.
Нравилось все: рукоплескания публики при его появлении в цирке; поэмы и
гимны, посвященные ему; выбитые с его профилем монеты. Нравились
торжественные выезды, заискивающие лица сенаторов, и главное, без чего он
уже не мыслил себя, - это тяжеловесное и сладкое, как золотой ауреус1, имя:
Тиберий Клавдий Цезарь Август. Если бы только между ним и всем этим, словно