"Давид Самойлов. Люди одного варианта (Из военных записок) " - читать интересную книгу автора

недавно шли вперед, дошел до леска за исходным рубежом атаки. В лесу было
пусто и тихо. Светило солнышко.
Встретил знакомого связного Яроша. Тот свернул мне папироску и сунул в
карман пачку тонкой бумаги...
- Мне-то, может, не пригодится.
Надо было поскорей добираться до батальонного медпункта, потому что мог
снова начаться артобстрел, и было бы глупо погибнуть сейчас от осколка,
когда смерть только что ошиблась на двадцать сантиметров. Но я ослабел. В
голове гудело, и быстро шагать я не мог.
Где-то на просеке стояла разбитая полевая кухня. Наверное, везли обед
на передовую, но рядом жахнула мина. Я заметил и термос для водки. Там на
дне еще оставалось немного. Кое-как наклонил и хлебнул два глотка, обливая
ворот. Скоро стало теплее, но зато еще больше отяжелели ноги. Боковое
сознание, которое чуть высунулось страхом, что могут убить, сейчас, когда
главная смерть этого дня позади, опять куда-то убралось.
Время в бою продвигается толчками, и равные на часах отрезки не равны в
сознании - некоторые вмещают в себя столько, что как бы растягиваются,
другие сходятся в точку и лишаются протяжения. Время становится функцией
зрения, обретающего свойство растягивать мгновенные впечатления и
останавливать кадр, как в кино.
Первый бой оформляет солдатский фатализм в мироощущение. Вернее,
закрепляет одно из двух противоположных ощущений, являющихся базой
солдатского поведения. Первое состоит в уверенности, что ты не будешь убит,
что теория вероятности именно тебя оградила пуленепроницаемым колпаком;
второе - напротив - основано на уверенности, что не в этом, так в другом бою
ты обязательно погибнешь. Формулируется все это просто: живы будем - не
помрем.
Поскольку я по складу бесспорно принадлежу к первой категории
фаталистов, этот бой, пускай небольшой, подтвердил реальность моего
предположения о том, что убит я не буду.
Только с одним из двух этих ощущений можно быть фронтовым солдатом.
Почему я избрал дорогу, по которой пошел, не знаю. Может быть, она была
единственная, ведущая в тыл, и должна была привести к батальонному
медпункту - БМП. Шла она каким-то унылым серым лесом без кустов, и потому я
издалека увидел лодку-волокушу, в которой сидел человек и, отталкиваясь
карабином, медленно плыл по снегу. Это был Прянишников. Лицо его осунулось,
посерело, пот тек по щекам. Не знаю, где он обретался с тех пор, как был
ранен, куда девались собаки, тащившие санитарные лодки, и где были санитары.
Я ничего не спросил у Прянишникова, подал ему винтовку и впрягся в лямки
лодки-волокуши. Часа полтора - потом под начавшимся обстрелом - мы медленно
добирались до БМП, расположившегося в траншее на склоне какого-то оврага.
- Прощай, Давид, - сказал мне Прянишников.
- Прощай, Макар, - сказал я.
Он хотел еще что-то сказать, но я не стал ждать и вошел в землянку
медпункта.
До санбата я добрался уже поздней ночью. Просторные его палатки были
набиты ранеными. Полбригады, наверное, было уже здесь. Хирурги и медсестры
валились с ног. Уже вторые сутки они оперировали раненых. Раненые лежали на
полу, порой постанывали, бормотали и вскрикивали во сне. Молодой парнишка
громко стонал.