"Николай Самохин. Наследство " - читать интересную книгу автора

жару, донимали в три глотки - две вековухи да бабка. Что ни сделаю, все не
так: сваришь - плохо, воды принесешь - не из того колодца. Спрошу: что, мол,
поработать нынче? "А ты, матушка, не знаешь, первый день на свете живешь,
может, не выспалась?" И все с подковыркой, с ехидством. Сама возьмусь что
делать - "Вот как, научилась в работницах, ремошница, и свекровь не
спрашивает, рано в хозяйки-то лезешь..." Я терпела, терпела, а потом и
сказала: "Господи! да что вы меня гложете, чем я вас обидела? Не зря от вас
его первая жена ушла - так жить нельзя!" Золовка Дарья закричала: "Что, тебя
в передний угол посадить да богу на тебя молиться, сучка голозадая?!" Я не
стерпела. "Почему я сучка-то? - говорю. - Я ведь своей матери, как ты своим
родителям, в подоле дите не приносила." Тут они совсем взбесились - кинулись
меня бить: и бабка, и вековухи. Толканули с крыльца, я через шесть ступенек
катилась, кой-как поднялась - в крови. А бабка же кричит: "Караул! Убивает
ремошница!.." Прибежал дед Силантий, свекора-покойника брат: "Дура ты, дура
непутевая! Что ж ты орешь? Ведь ты ее искалечила, она же на сносях. Пойдем,
Клавдя, к нам, пусть она, собака, бесится". Пришла я к ним, выплакалась
вволю, а ночью надумала: так жить дальше нельзя. Сколько лет я мучилась - и
вот нашла себе счастье! Все мое горе встало у меня перед глазами. Поднялась
я и пошла к речке. Хотела прыгнуть с крутого берега, а дед Силантий схватил
меня сзади: "Что ты, милая, опомнись! Свет большой, даст господь и на твою
долю счастья". Привел обратно... А утром увезли меня в больницу. Родила я
ребенка до времени. Только два часа пожил он - и умер..."
Это был первенец матери. Его и назвать не успели. Потом пошли другие, и
уж больше мать к омуту не бегала, как бы лихо ей ни приходилось, - жила для
детей. А сколько она их всего нарожала? Артамонов посчитал: был сын, его,
как потом Артамонова, назвали Тимофей, - умер в младенчестве, потом
Анастасия и Евдокия (эта тоже умерла), затем он и Константин. Через год
после Кости - Валентина: она прожила недолго. А в сорок первом году, в
сентябре, мать, - она в тягостях была, - испугавшись, что останется с
четырьмя (отца вот-вот могли мобилизовать), тайно сходила к какой-то бабке.
Артамонов в ту осень упросился в школу, хотя ему еще семи лет не было. Но
проучился он только две недели, а потом пришлось бросить - некому было
ходить за больной матерью и младшим братишкой: отец со старшей сестрой как
раз куда-то уехали.
Мать болела тяжко. Лежала почерневшая, с запекшимися губами. Просила
только пить, и, когда он подносил воду, шептала: "Ты не пужайся, сынка, я
ничего... я скоро". О причине ее болезни Артамонов догадался позже, когда
стал повзрослее, догадался, нечаянно послушав один бабий разговор. А тогда
не мог понять - за что вернувшийся отец ругает мать? Она лежит пластом, а он
ругается.
Заканчивались воспоминания матери среднеазиатским периодом (они с отцом
жили там короткое время, прежде чем перебраться обратно - и навсегда - в
Сибирь).
"...Вскоре получили мы с папкой квартиру. Стали жить лучше. Два года
жили хорошо. На третий год начальники наши утеряли наряд на хлеб и все
продукты. Значит, полгода голодовать, всему совхозу. Стали сокращать
рабочих. Сократили и меня, оставили одного папку и один паек на семью. Люди
начали разъезжаться, бежать кто куда. А мы все надеемся: вот, может,
получшает. А ждать-то нечего. И лопнули надежды. Поднялась я как-то, стала
лохмотки перетряхивать - может, найдется, что сменять. Набрала кой-что,