"Николай Самохин. Наследство " - читать интересную книгу автора

мылом, копался под плетнем.
Корова, предназначенная на продажу, по случаю обеденного зноя, стояла в
темном пригоне, и, когда дед открыл двери, Артамонов с матерью увидели, что
и корова тоже белая. Тут у них враз дрогнули сердца, они даже быстро
обменялись ликующими взглядами - вспомнили Белянку. Кстати, и звали корову
Беляна, и потому, наверное, так уважительно, а не сокращенно, что была она
крупной, степенной, с выменем ведерницы и добрыми, ленивыми глазами. Прямо
буйвол, а не корова - в нее, пожалуй, две Белянки вошло бы.
Еще была у стариков пасека в десять ульев, и мать стала сразу бить на
сочувствие: конечно, мол, когда молодых в доме нет, трудно с таким
хозяйством управляться - и там успеть надо, и там доглядеть, а ведь ей,
животине-то, каждой подай, она ведь есть просит.
Старуха мелко кивала головой: "Так, так, доченька, так..." Старик
степенно оглаживал бороду: "Чижаловато, однако, что говорить".
Но, когда зашла речь о цене, оказалось, что старички свою выгоду крепко
блюдут: потому, наверное, и двор у них был такой богатейший. Ровно на тыщу
рублей больше, чем имелось у матери, запросили они за свою Беляну.
Мать на мгновение аж речи лишилась. Но быстро обрела себя. Тут нельзя
было растерянности выказывать, сознаваться, что не по нам, нищенкам, такая
цена.
Мать повела наступление. Ух, как билось она за эту тысячу. И коровьи-то
стати снижала: что ж, мол, вы молодую-то не продаете? Давайте уж тогда
молодую - она, может, и стоит таких денег. А эта уж пожила, послужила. А мне
ведь ее не на год, не на два, мне ведь своих детишек кормить, на ноги
ставить. Вот он, со мной-то, - старший, а остальные мал мала меньше (тут
мать хитрила - старше Артамонова была еще сестра).
И на бога-то она их брала, заметив в доме иконы и сообразив, что
старички прочно верующие: побойтесь, дескать, бога-то, дедушка-бабушка. И
сама крестилась: господи, ты видишь! Хотя вовсе и не верила в Христа, а была
закоренелой язычницей. Точнее, не то чтобы не верила, а яростно враждовала с
ним, справедливо считая, что для нее он за всю ее горькую жизнь палец о
палец не стукнул.
Старики не сдавались. Старушка-то еще время от времени бросала на
супруга малодушные взгляды, как бы спрашивая: "Что, отец, может уступим, а?"
Старик, однако, прятал от нее глаза под мохнатыми бровями, подвигал гостям
чашку с медом: "Потчуйтесь, потчуйтесь", - цену же не сбавлял.
И все-таки мать уломала их - сбила полтысячи. У нее аж испарина на
крыльях носа выступила. Больше старики не уступали, и мать замолчала, дала
передышку и себе, и хозяевам. Теперь надо было, видать, действовать как-то
по-другому: остаться переночевать да кинуться помочь чего-нибудь по
хозяйству - в огороде там полить или в пригоне почистить.
И тут с Артамоновым произошла оплошка, которая все дело испортила
напрочь. Сидели они в просторных и прохладных сенях. Дверь на улицу была
открыта. И залетела, возможно, на запах меда пчела. Артамонов как раз
поднялся - на двор потребовалось. А пчела вокруг головы вьется. Ему бы
спокойно пройти, а он рукой начал отмахиваться. Пчела и цокнула его под
глаз. Артамонов шарахнулся в сторону - и загремел в открытое подполье. Бабка
только что спускалась туда за холодным молочком, не успела еще закрыть
творило.
Артамонов даже не ушибся, удачно полетел, но перепугал всех до смерти.