"Николай Самохин. Наследство " - читать интересную книгу автора

напужала ночью..." Ишь ты, скотина! Заботливый какой! Не-ет, я сразу все
поняла. Я пожила, знаю. Насмотрелась на таких-то...
Позавтракать они расположились на бугре, поросшем ромашками. Прямо у
дороги. А за дорогой, в низинке, был редкий кустарник и промеж него высокая
болотная трава. Мать развернула тощий узелок: сухари, лук, посиневшие
картофельные лепешки. Артамонов между тем обегал все вокруг, обнаружил
заросли пучков и наломал их целую охапку. Потом вспомнил про
ножичек-складешок и выкопал еще несколько луковиц саранок. Теперь бы
Артамонов и не узнал саранки, а тогда легко умел определять их - саранки
были первейшим мальчишеским лакомством.
- Чего долго-то? - встревожилась мать. - Живот схватило?
- Да нет, - сказал Артамонов. - Во! - и вывалил свои трофеи.
- Это что же такое? Едят, что ли?
Артамонов очистил одну пучку, протянул матери.
- Смотри ты! - удивилась она. - Правда, вкусно. Луковицы саранок
понравились ей еще больше.
- Совсем еда! - рассмеялась она. - Ах ты, мужичок мой! Кормилец! Да с
тобой, оказывается, не пропадешь. Вот дожила, слава богу.
Она все смеялась, качала головой: "Ах ты, проворняга!"
И плакала. Слезы катились по щекам. Артамонов видел мать плачущей и
раньше... когда отец был на фронте. Мать, бывало, сядет с каким-нибудь
шитьем, штопкой или вязаньем и тихонько запоет. Запоет что-нибудь
самодельное, как запричитает. И побегут, польются у нее слезы. И так
тоскливо делалось от этого ее пения-плача, что они, ребятишки, просили:
"Мам, не надо. Перестань." - "Ну, не буду, не буду, - говорила мать,
поспешно смахивая слезы. - Это я так, раздумалась что-то".
А теперь мать смеялась и плакала. Сверкали зубы, ямочки играли на
щеках, и в слезинках вспыхивало солнце - мать сидела лицом к нему. И такой
пронзительно красивой была она в этот момент среди ромашек, что у Артамонова
даже в носу защекотало. Он и не знал, что мать красивая. Любил ее, конечно,
как всякий ребенок любит свою мать. Но красивой не считал, не видел.
Красивыми были другие - нарядные соседки, приходившие в гости по праздникам.
А мать сроду нарядно не одевалась, не было у нее нарядов. Простая темная
кофта, да юбка, хлещущая по ногам (мать и по дому-то тихо не ходила, вечно
носилась), да платок, повязанный по самые брови. А здесь нарядом ей был
ромашковый луг, и смех ее, и радостные эти слезы.
Артамонов опустил глаза, застыдился. Эх, сказать бы ей тогда: "Мам,
какая ты красивая!" Теперь вот дочка прижмется другой раз к жене и скажет
эти самые слова. А он не мог. Не умел. Не такими они росли тогда.
Корову они чуть было не купили в тот же день. Пришли к обеду в эту
самую Крутиху (деревню-то мать хоть точно назвала вечером), и первые же
встречные люди подсказали им: да, продают тут одни старики. У них, видишь
ли, две коровы, молодая и старая, а им уж не под силу двух-то обрабатывать.
Вот решили старую продать, а себе молодую оставить.
Старики эти - и сами они, и вся их многочисленная животина - оказались
очень интересными, похожими: будто из одного яйца вылупились. Старушка
маленькая, беленькая, смирненькая. Дед тоже белый, в белой рубахе навыпуск,
но могутный, с бородищей до пояса. Если бы Артамонов к тому времени знал про
бога Саваофа - то подумал бы: вылитый Саваоф. Белые, как одна, курицы
бродили по просторному двору; белый поросенок, будто его долго терли с