"Евгений Андреевич Салиас. Аракчеевский подкидыш " - читать интересную книгу автора

ему лишь понятную помету, а затем и приговор в одном слове:
"Розги. Рассол. Батожье. Лоб. Сослать".
Однажды, перо его начало уже было выводить в графе приговоров слово:
"эдекуль", но он смягчился, перемарал и написал: "лоб", то есть сдачу в
солдаты.
Между тем камердинер вышел навстречу к Шумскому и, встретив его в
первой же горнице, передал ему приказание:
- Пожалуйте к Настасье Федоровне, а граф сейчас прибудет.
Шумский остановился, постоял и, ни слова не говоря, повернулся на
каблуках и двинулся в противоположную сторону к коридору, где были комнаты,
в которых он всегда останавливался. Это было его собственное отделение, где
провел он свое детство и юность.
Приезд молодого барина, а с ним еще трех грузинских обитателей, оживил
дом сразу. Давно уже грузинцы не видели этих прежних сожителей, но все вновь
прибывшие: и Авдотья, и Пашута, и Васька, одинаково поразили всю дворню
своими лицами. Все сразу догадались и поняли, что случилось что-то
чрезвычайное, и приезд молодого барина, и возвращение их вместе с ним, не
пройдет даром. Авдотью Лукьяновну многие почти не узнавали, настолько
постарела она. Пашута и Васька смотрели дико, то уныло, то озлобленно. Если
мамка так изменилась, то удивительного в этом не было ничего. Она объяснила,
что хворала и была при смерти, и все поверили, хотя ранее об этом и слуху не
было в Грузине. Но что случилось с Пашутой и ее братом оставалось загадкой.
Когда девушка и лакей прошли в людскую, дворня окружила их с объятьями
и расспросами, но скоро тревога и отчаяние, написанные на их лицах,
сообщились всем. Никто ничего не добился и не узнал от прибывших, но все
пришли к убеждению, что там, в Питере, разразилась какая-то гроза и здесь в
Грузине скоро, может быть завтра же, отзовутся громовые раскаты. Дворовые
мальчишки и девчонки "на побегушках" и те заметили, что Пашута и Васька
смотрят, как больные, как пришибленные или осужденные.
В то же время Авдотья Лукьяновна, смущаясь и робея, отправилась на
половину Настасьи Федоровны Минкиной.
В большой угловой горнице, отделанной довольно просто, сидела за
столом, накрытым скатертью, и пила чай барская барынька, или "Аракчеевская
графиня", как иногда ее называли в шутку Петербургские сановники.
При вечернем освещении женщина эта, которой было уже за сорок лет,
казалась еще довольно моложавой. Курчавая голова без единого седого волоса,
черная, вороного крыла, высокий слегка выпуклый лоб и красивые дугообразные
брови над блестящими южно-черными глазами, наконец, смуглый, но чистый и
ровный цвет лица делали из нее женщину все еще пригожую, с ясно видимыми
остатками недавней красоты. Единственно, что портило общее впечатление, была
известная полнота, атрибут женщин ее положения, образа жизни и лет.
Когда-то, двадцать семь лет тому назад, она явилась в Грузино юной и
стройной женщиной, казавшейся девочкой-подростком, так как несмотря на
замужество ей было лишь шестнадцать лет. Постепенно из веселой, подвижной,
страстной и хитрой юницы, благодаря образу жизни, она переродилась в полную,
ленивую, дородную барыню. Вдобавок, в смуглом лице этой женщины было нечто,
чего, конечно, не замечали граф и грузинцы, но мог бы легко заметить всякий
посторонний, несколько проницательный наблюдатель.
В чертах чистого без единой морщинки лица лежала печать какой-то
усталости или изнурения. Это выражение является после трудной болезни, или