"Евгений Андреевич Салиас. На Москве (Из времени чумы 1771 г.) " - читать интересную книгу автора

в углу киотик и четыре простые иконы без риз. Над ними свесилась старая
верба от прошлого еще праздника; пред ними лампадка стоит, а около нее
пузырек со святой водицей и вынутая просвира, сухая, потрескавшаяся, тоже
полугодовая. У окна узорчатого столик и на нем корзинка. На окне клетка, и в
ней серая кургузая пичуга попрыгивает от зари утренней до зари вечерней.
Вот и вся горенка - и все, что в ней есть!..
Да, но в ней еще в белом платье и переднике девушка Уля сидит перед
столиком у окна. Вот от Ули, знать, вся горенна-то и имеет чудный вид. Уля -
душа этой горенки...
Кажется, что, и не зная, можно было бы догадаться, что это горница
Улина. Ее лицо, чистое, светлое, и взгляд ее больших ясно-серых глаз, и
милая ласковая улыбка веяному сразу выдают ее душу, тоже ясную, чистую,
добрую, и всю вот... как на ладони!..
Глянет Уля на нового человека - и кажется, будто глаза и губы ее, все
лицо вечно-безмятежно радуются чему-то и будто говорят кротко:
"Нате!.. Вот я!.. Вся тут! Хотите - любите, хотите - нет..."
И новый человек невольно взглянет на Улю тоже весело и тоже кротко. И
ему покажется, что он Улю давным-давно знает. И тотчас же новый человек
догадается, что, однако, очень мудреного говорить Уле не надо и мудреного с
нее взыскивать тоже не надо... А все то простое, и Божье, и человеческое,
все то, на чем мир стоит, Уля лучше всех давно поняла, знает, чувствует! Как
в ней самой, на душе ее ясно ей все и понятно, так и вокруг нее в мире, -
тоже все ясно ей и понятно.
И Уля похожа, право, на свою горенку. Так же чиста, и бела, и светла
она и лицом, и душой, как светла горенка. Как золотые лучи солнца
проливаются теперь сквозь хитрые узоры окна в белую горницу, так же иной
теплый и ясный свет, не всякому ведомый, проливается в душу Ули, когда она
одна по целым часам сидит здесь за столиком с работой в руках, а мысли ее
тихо по миру бродят. И этот свет душевный не сияет ярко, не блещет, а будто
тихо мерцает в ней, как лампада, и тихо отражается на ее губах, в кроткой
улыбке, в ее безмятежном светло-сером взгляде.
- Славная она какая! - тотчас же говорит или думает про Улю новый
человек.
Молодой глянет на нее и присмотрится еще, покосится так, что Уле иной
раз надо поневоле глаза опустить... Старый глянет - повеселеет, будто старая
душа встрепенется в нем... Злюка иная глянет на Улю и отвернется тотчас, как
сова от луча солнечного, как грешник от иконы и лика угодника. А ребята
большие и малые, от грудного младенца до большущего буяна и головореза, -
все лезут и липнут к Уле, как мухи на мед. Взрослый подросток все ей свои
затеи поверяет, а грудной младенец сейчас начнет приглядываться к ней, будто
глядеться в свет ее глаз, надеясь увидать там то самое, что еще недавно
знал... пред тем, что сюда прийти, в этот мир!.. И младенец, пристально
вглядевшись в этот лучистый свет Улиных глаз, тотчас усмехнется, - для людей
простовато, глупо, а на деле мудрено, хитро; будто, переглянувшись с Улей,
поняли они оба такое, что другим людям неведомо и непонятно, про что они -
себе на уме - одни с ней знают!..
Уля почти целые дни сидит здесь в своей горнице и шьет, покуда светло
на дворе. Много дает работы Авдотья Ивановна... Конца ведь и не будет этой
работе, потому что барыня не на себя, а чуть не на всю Москву шьет ее руками
и поставляет всякое белье. Сидит Уля с утра до обеда, а пообедав, накинет на