"Евгений Андреевич Салиас. На Москве (Из времени чумы 1771 г.) " - читать интересную книгу автора

застаивались с знакомым барином, толкуя с ним подолгу, советуясь насчет
своего товара. И на всякий вопрос и всякое сомнение как важного вельможи,
так и простого мужика, Капитон Иваныч мог дать неглупый совет, слышанный от
кого-либо когда-либо.
Это происходило, конечно, от громадной его памяти; но Капитон Иваныч и
не догадывался, что есть на свете такая особенная способность, называемая
памятью, и что есть люди, у которых такой способности нет. Он думал, что во
всякой голове все, когда-либо виденное и слышанное, непременно с пользой
остается навеки.
Единственные люди, с которыми Капитон Иваныч не любил знакомиться и
избегал, елико возможно, даже отчасти боялся, были подьячие, судейские
крючки разных палат и коллегий.
Воробушкин даже додумался сам до того открытия, что подьячие - прямые
потомки Иуды Искариота.[7] Так как московские подьячие составляли нечто
вроде особой касты, подобно духовенству, то Капитон Иваныч и мог прийти к
этому предположению. Одного только не знал он, и хотя спрашивал у многих
священников, но добиться толку не мог, был ли Иуда Искариот женат и были ли
у него дети, прежде чем он предал Христа и повесился.
Вопросы вроде этого, церковные и иные, особенно занимали
любознательного Капитона Ивыныча. Иногда, додумавшись до чего-нибудь, он
носился с своей мыслью целый месяц и передавал ее каждому встречному и
каждому новому знакомому, и всегда кончалось тем, что вопрос так или иначе
разрешался.
Капитон Иваныч и Авдотья Ивановна, почти с первого же года женитьбы,
зажили, как кошка с собакой. Хотя Воробушкин был кроткого нрава, ладивший со
всеми, но с такой особой, как его супруга, ладить было совершенно
невозможно. Если когда он пробовал соглашаться со всем с женой и
отмалчиваться, то все-таки и тогда были ссоры, потому что Авдотья Ивановна
начинала придираться и к тому, что муж все соглашается и, что ему не
скажешь, все молчит.
- Вишь, умница какая! Петух сусальный! Словом подарить не хочет! -
начинала браниться Авдотья Ивановна.
И действительно, супруга подметила верно. Воробушкин, в особенности
когда надевал свой мундир, при своем маленьком росте, быстрый в движениях, с
большими толстыми ногами, невольно смахивал чуть-чуть на тех петушков,
вымазанных краской и сусальным золотом, которые продавались разносчиками на
всех углах столицы.
Жизнь супругов шла особняком. Капитон Иваныч старался удалиться от
бранчливой супруги всячески, а Авдотья Ивановна от зари до зари сидела у
окошка квартиры - глядела на проезжающих и прохожих.
Сначала, в первый год жизни в Москве, она сидела у окна в позолоченном
пунцовом кресле, расфранченная, в кружевах и бантах. Теперь же, в маленьком
домишке на Ленивке, Авдотья Ивановна сидела у окна на рваном кресле, с двумя
простыми спальными подушками за спиной, и уже не расфранченная, а по
исконному российскому выражению - "растерзанная". Когда-то она считала для
дворянки и офицерши необходимым вышивать что-либо бисером, и делала это,
хотя не любила вообще никакой работы. Теперь же ей приходилось, глазея у
окна на прохожих, вязать чулки и фуфайки уже по необходимости, ради продажи.
За последний год, исключая ссор с мужем, Авдотья Ивановна почти не сходила с
своего места у окна. Сюда приносили ей утренний чай, здесь же она и