"Микола (Николай Федорович) Садкович. Мадам Любовь " - читать интересную книгу автора

прошептал, как-то совсем по-бывалому:
- Все-то ты врешь, Варька.
Но больше не расспрашивал. Повел за собой.
Вероятно, он занимал важную должность. Когда мы выходили из управы, все
ему козыряли и даже выкрикивали "хайль!". Он отвечал быстро, заученно, не
обращая внимания на встречных.
Мы шли по окраине города, к выставке, где за проволокой остались Алик и
тетя Катя. Шли вдвоем, никто не мог подслушать наш разговор, и я решилась:
- Павлуша, - спросила я, глядя себе под ноги, - ты не думаешь, что
может все перемениться? Придут наши...
Он замедлил шаг, ответил, тоже не глядя на меня:
- Германские войска уже за Смоленском... Драпают ваши, как зайцы.
- Паша! - Я схватила его за руку. - Уйдем... Еще не поздно...
- Куда? К партизанам? Нет уж... хватит. Набегался я по лесам,
наголодался. Да и лозунг их мне известен. "Смерть предателям!" Моя очередь
первая. Я ведь давно врагом зачислен. Теперь кто кого... А ты знаешь, где
они, партизаны?
Я правду сказала:
- Откуда мне знать? В лесах где-нибудь... Если б ты согласился...
Павел улыбнулся:
- Хоть бы и знала, не скажешь. Уж такая ты... Милиционер в юбке. А мне
их искать незачем. Не по пути. Что у нас, что у вас - разный квас... Слушай,
сестренка. - Он осторожно снял мою руку, сказал тихо, но строго: - Ты меня
не агитируй, эту чушь выкинь из головы и разговор наш забудь. Хочешь, устрою
тебя переводчицей в волостную управу? Ты ж немецкий учила. Шпрехен зи дойч?
Я ответила, будто не было между нами только что сказанного. Не было и
прежнего Павла. Передо мной стоял немецкий офицер. "Что ж, он прав, -
подумала я, - каждому свое". И по-своему ответила:
- Как прикажешь... Хотела сперва домой сходить, в Михалевичи.
Павел отмахнулся:
- В Михалевичи вместе скатаем, дай срок.
- Спасибо, мне бы сейчас сына забрать и эту женщину... я пока
где-нибудь устроюсь, а потом уж...
- Яволь, - согласился Павел и, велев подождать, ушел к воротам лагеря,
большой, сильный... В нем всегда была сила, которой я покорялась, и сейчас
она прорвалась ко мне сквозь немецкий мундир. Прорвалась всего на минуту, в
суровой, накопившейся озлобленности и горькой обиде.
Согласись, мне было над чем задуматься.
Оставшись одна, я медленно подошла к ограждению.
Там все еще сортировали людей. Очевидно, определяли на работу. Одних
выстраивали по четыре в ряд и под конвоем уводили куда-то. Другим раздавали
лопаты, заставляли рыть траншеи вдоль ограждения. Лагерь укреплялся.
Покрикивая, прохаживались немецкие солдаты и полицаи. Прибывали новые партии
колхозников. Пешком и на грузовиках. Их ставили в очередь к писарю. Оттуда
доносились то плач, то просьба отпустить к малым детям.
Солнце, яркое утром, закрылось серыми тучами, отчего весь лагерь стал
еще тоскливей, еще безнадежней. На дороге вспыхнули фонтанчики пыли, и
сейчас же словно горох рассыпался по жестяной крыше главного павильона.
Спасаясь от дождя, люди побежали под навесы, но полицейские закричали на
них, прикладами загоняя на середину площади. Поднялся шум. Немецкий