"Роберт Сабатье. Шведские спички " - читать интересную книгу автора

на один и тот же мотив. Ее кожа была белой и гладкой, как у женщин
Скандинавии, пристальный взгляд оттененных болезненными кругами глаз
смягчался длинными ресницами. Щеки ее порой розовели: в восемнадцать лет
правое легкое Виржини слегка затемнилось, но она надеялась, что уже
выздоровела. Когда бледные губы раздвигались в улыбке, зубы блестели, как
жемчуг. Мода ее занимала мало, и Виржини упрямо носила чересчур длинные
черные юбки и блузки из тонкого белого батиста, собственноручно вышитые.
Иногда к ней наведывался какой-нибудь мужчина: некоторое время он
посещал галантерейную лавочку, пытаясь подружиться с ребенком, потом вдруг
исчезал, и кто-то другой являлся ему на смену. Оливье недолюбливал этих
посетителей: когда они приходили, мать закрывала магазин и говорила ребенку,
чтоб он шел поиграть на улицу, даже если ему вовсе этого не хотелось. Либо
она давала ему деньги на кинематограф - в "Маркаде-Палас" или "Барбес-Пате"
либо же в "Пале де Пувоте" (который прежде называли "Мезон Дюфайель"), а то
и еще дальше, в "Стефенсон" (обычно говорили короче: в "Стефен"). А иногда
мать предлагала ему навестить двоюродного брата и его жену, Жана и Элоди,
которые проживали в доме номер 77 на этой же улице, впрочем со дня своей
женитьбы Жан уже меньше интересовался Оливье.
Виржини вела себя с сыном скорей как старшая сестра, чем как мать.
Порой она притягивала его к себе, долго, как в зеркало, смотрела на него,
казалось, она хочет в чем-то признаться, доверить ему какой-то страшный
секрет, но тут же быстро закусывала нижнюю губу, растерянно глядела вокруг,
будто искала поддержки, которая не появлялась, и восклицала почти умоляющим
тоном: "Ну, иди играть, Оливье, иди играть".
А мальчику больше нравилось играть вечерами с матерью в те игры, что
лежали в коробках, извлекаемых из шкафа: в красные и желтые лошадки, в лото
с нумерованными картонными картами и мешочками, в которых находились фишки в
форме маленьких деревянных бочонков, а еще он, любил шашки, из которых одну
затерявшуюся заменили пуговицей, любил домино, блошки... Вот тогда они были
по-настоящему вместе, объединены общей радостью. Однажды вечером, когда
Виржини учила его играть в Желтого карлика, она, вдруг прервав игру,
сказала:
- Не зови меня больше мамой. Говори: Виржини.
Но он с недовольной гримасой продолжал едва слышно шептать: "Мам!"
Галантерейная лавка была набита всякими сокровищами, лежавшими в
беспорядке и во множестве выдвижных ящичков, и в куче картонных коробок, и в
пакетах с ярлычками; там были ленточки с красными инициалами, чтоб метить
белье, сантиметры для швеек, тесьма, позумент, обшивной шнур,
застежки-молнии, резинка. Оливье постоянно помогал матери вести опись
товаров, знал все марки шерсти для вязанья и бумажных ниток, разбирался в
прикладе, был знаком с качеством пенькового и льняного полотна, понимал в
пуговицах, знал, где лежат круглые, блестящие, как черные глаза, а где -
простые штампованные, или те, что из кожи, из дерева, из перламутра,
металла, из кости, ему были известны всевозможные сорта тесьмы, изделия
металлической галантереи; он знал, какие ножницы нужны белошвейке, какие
портному, портнихе, а какие годятся для вышивания, для фестонов, для кроя.
Он обо всем тут имел представление: о швейных иголках, вязальных спицах,
крючках. Канва для вышивания с трафаретом по картине художника Милле
"Анжелюс", по басне "Лисица и журавль", бесконечные розы и кошечки
предназначались для тихой работы по вечерам. Булавки с головками из агата,