"Роберт Сабатье. Шведские спички " - читать интересную книгу автора

рыжей собаки.
Лицо мадам Альбертины походило на незавершенную скульптуру: в грубой
массе едва проступали черты лица, которым, очевидно, надлежало быть тонкими.
Как все тучные люди, она умела создавать себе иллюзии перед зеркалом.
Зеркало у нее было узкое, и в нем она казалась на диво худощавой и не раз
подолгу задерживалась перед ним, разглядывая себя и принимая различные позы,
внушавшие ей некоторое успокоение. Теми же соображениями была вызвана и ее
смехотворная прическа: букли, как черные стружки, болтались вдоль ее
отвислых щек. Губная помада, щедро наложенная на верхнюю губу, еще более
округляла малюсенький ротик, а два мазка румян на скулах прекращали ее в
какую-то одутловатую марионетку.
Все трое - женщина, ребенок, собака - сидели молча. Огромный шкаф из
Бресса, с узорными филенками, был заполнен аккуратно разложенными стопками
белья, пропахшего душистыми травами, лежавшими в маленьких мешочках. Жилище
консьержки Хак было не похоже на квартиры ее коллег в этом квартале, оно
было куда чище, даже кокетливей. Альбертина иной раз говаривала, что у нее,
кроме скромного заработка, имеются и другие доходы: ее дочка вышла замуж за
богатого человека, путешествует вокруг света и нередко посылает ей денежные
переводы. Хотя Альбертина и держала всегда на столе раскрытый альбом с
наклеенными в нем яркими марками, никто ее рассказам не верил: не пыталась
ли она таким способом, как и каждый в этом населенном простонародьем
квартале, сохранить хоть крупицу мечты, хоть каплю значительности?
Женщина прижала к своей пышной груди большой четырехфунтовый каравай с
золотистой корочкой и отрезала от него толстый ломоть. Корочка приятно
хрустнула. Без особой приветливости Альбертина осведомилась у мальчика:
- С мармеладом хочешь или выпьешь чашку шоколаду?
Оливье промолчал, и консьержка, с недоумением пожав плечами,
прошептала: "Ах, боже мой", - намазала хлеб маслом и посыпала солью из
коробки фирмы Церебос.
Мальчик поблагодарил и стал есть, осмотрительно подбирая падающие
крошки. Золоченый маятник стенных часов, казалось, почти не двигался с
места. Собака время от времени становилась на задние лапы, пытаясь схватить
бутерброд, и ребенок в растерянности подымал кусок хлеба над головой. Тогда
пес с ленцой снова ложился на пол и жалобно скулил. В комнате царила
торжественная тишина, которую нарушал только скрип паркета или жужжание
мухи, бьющейся о стекло. Альбертина вязала носки, четыре спицы образовывали
квадрат. Оливье смотрел, как она это делает, и раздумывал, каким образом
носки получаются круглыми. Он не спеша откусывал хлеб, долго пережевывал
каждый кусочек, продлевая процесс еды, ибо не знал, что ему дальше делать, о
чем говорить.
Тишина. Молчание. И так все время. Ужо целую неделю вокруг него все
помалкивали, и мальчику казалось, что в этом молчании таится какое-то
осуждение. Поэтому он чувствовал себя провинившимся, словно был в ответе за
смерть матери. А он еще сам не мог поверить в ее смерть, не в силах
представить себе неумолимую правду.
- Ты опять подрался, - сказала вдруг Альбертина.
Ребенок ответил: "Нет, это Дуду и Лопес, они..." И когда она возразила:
"Вот так ответ", - Оливье уточнил, и голос его звучал как-то странно, будто
ему претило объяснять столь очевидное обстоятельство:
- Они так сделали потому, что мама моя умерла.