"Владимир Рыбин. Трое суток норд-оста (Повесть)" - читать интересную книгу автора

- Какие друзья? С чего вы взяли?
- Кому же вы конфеты везете?
- Никому, для себя купил.
Что его заставило попросить показать конфеты, он и сам топком не
знал, то ли волнение матроса, то ли слишком аккуратный бантик на тесемке,
а может, необычная припухлость коробки, только он настоял на своем и,
когда отогнул серенькую картонку, увидел на дне слой двадцатидолларовых
банкнотов.
- Откуда это у вас?
Матрос был в шоке. Он еще невинно улыбался и пожимал плечами, но
сказать ничего не мог.
Через минуту все судно знало: найдена контрабанда. В каюте стало
тесно. Первый помощник, белый, как полотно, стучал кулаком по столу и,
срываясь на злой шепот, повторял одно и то же:
- Ты весь экипаж подвел! Понимаешь, ты ж весь экипаж подвел!
Пришел капитан, искоса глянул на рассыпанные по столу банкноты и
шагнул к двери, бросив, не оборачиваясь, только одно слово:
- Убирайся!..
Когда в проходной порта приходится задерживать иностранного моряка с
контрабандным барахлом, это радует - не допустил. Когда попадается свой,
душу гнетет совсем другое чувство, будто ты сам виноват, что недоглядел,
позволил человеку поверить в легкую жизнь. Ведь всякое преступление
начинается с маленького проступка, с того, что матросу удается вывезти или
ввезти что-то сверх положенных норм. У большинства надежны свои
собственные тормоза, но немало и таких, кому очень полезно вовремя
напомнить о законе. И тут роль портовых властей выходит за рамки простых
"блюстителей порядка", их строгость становится воспитательной силой,
суровая непримиримость - благом.
И Головкин и Соловьев думали об одном и том же, когда шли домой по
извилистой портовой улице. И поэтому молчали, чтобы не бередить душу
воспоминаниями о том парне с чемоданчиком, оставшемся на пустом причале,
когда "Аэлита" медленно отваливала от стенки и, удерживаемая буксирами,
долго разворачивалась посередине бухты. И поэтому, когда вышли на
набережную и увидели детишек, рисующих на сухом асфальте, словно бы
обрадовались возможности поговорить о другом, горячо заспорили... об
искусстве.
- Откуда она берется - красота души человеческой? - задумчиво говорил
Головкин. - Раньше считали - от бога. А теперь? Отражение жизни? Но жизнь
скорее могла бы научить другому...
Соловьев терпеливо слушал. Он знал за Головкиным эту страсть к
абстрактным разглагольствованиям и не перебивал: любая реплика могла
только удлинить и без того длинную тираду.
Но на этот раз Головкин изменил своему правилу. Остановившись у
парапета, он окинул невидящим взглядом задымленные горы, пестроту
теплоходных труб в гавани, тихую зеленоватую воду в бухте и вдруг сказал
без всякого перехода:
- Послушай, а не выпить ли нам?
Соловьев засмеялся, похлопал себя по зеленой фуражке и развел руками:
- Тогда пива, а?
- Ты давай. А я в форме, могу только воду.