"Владимир Рыбаков. Тяжесть " - читать интересную книгу автора

голос был мягкий и с оканьем. Появлялся он в казармах редко, никогда не
повышал голоса. Но с ним осторожно, хотя с почти открытой неприязнью,
разговари-вали наши полковники, а лейтенанты и чуть выше - с неприкрытой
робостью. Это давало нам злорадное удовлетворение. Только мысль, что и
рядовым следует опасаться этого человека, несколько портила удовольствие.
То, что пряталось за добродушным лицом Молчи-Молчи, знало все и всех,
каждого солдата по имени-отчеству; иногда он говорил о таких вещах, что,
казалось, сейчас назовет кладбище, где похоронена бабушка его собеседника. В
дисциплинарный устав он не встревал, только как-то узнавал, кто, а главное
куда, ходит в самоволки. Но иногда он появлялся ночью в казармах с
проверкой. Даже вежливо-презрительный Рубинчик, находя спящего дневального
или дежурного по роте, вспыхивал, ругался, мог дать по шее - и на этом концы
шли в воду. Но все знали: если Молчи-Молчи накроет спящего или
возвращающегося из самоволки рядового или сержанта (офицеры обычно закрывали
глаза на самоволки сержантов, не желая портить их авторитет), то скажет
мягким голосом: "Ну, как же ты так! Не стыдно разве? Плохо это!" И уходит.
На следующий день парень попадал на губу, а если его личный черный список
было достаточно полон для заведения дела, то - под трибунал, затем - в
дисбат.
Но чувствовалось, что офицеры остерегались его куда больше, чем
срочники. Тут я себя чувствовал ближе к офицерам. Я у него был на особом
счету, в этом я не сомневался. Он знал каждый мой шаг. Стукачи Рубинчика
разоблачались, стукачи Трусилова выплывали на Божий свет, но ни один стукач
Молчи-Молчи не был раскрыт. Это его окружало ореольчиком всемогуще-ства. А у
меня создавалось ощущение постоянного присутствия Молчи-Молчи. И у него не
было личной неприязни ко мне или к Свежневу - я это понимал - он только
объективно судил, затем разделял вред и пользу. У меня при этой мысли в
области затылка становилось скверно, хотелось убежать в никуда, утонуть, как
краб в камнях. С другими офицерами было ясно: они прежде всего были
уставниками, и, не нарушая статью устава настолько, чтобы попасть в дисбат,
я мог выкарабкаться. Спасало, что за каждого отправленного в дисбат они
получали выговор из штаба дивизии, а штаб дивизии - из штаба армии из-за
аксиомы, что армия - воспитатель (недаром с недавних пор стали забривать и
бывших уголовников, чего раньше не было). А от Молчи-Молчи можно было
ожидать всего...
Холод вернул меня от полусонных терпких рассуждений в кабину. Открыв
глаза, увидев белый мороз на одуревших непослушных руках, стал кусать их.
Появилась желанная боль. Только с ее уколами, поднимающимися вдоль по руке в
плечо, в сердце, понял, что произошло: я был без шинели; салага, содрав ее с
меня, сопел рядом, закутавшись в две. Ярость схватила меня за горло, затем
моими руками вышвырнула салагу из тягача, благоразумно оставив в пальцах
шинель. Парень, проснувшись при падении, полз к краю плато, затравленно
озираясь.
Я подумал: "Нет, нельзя-таки безнаказанно творить добрые дела", - и
захлопнул дверцу. Усмехаясь подумал, только отдаленно чувствуя в себе толчки
уходящей ярости. Согрела, разлива-ясь по жилам, перцовка, руки становились
гибкими, добрыми... Счастье, как всегда нелепое, вошло в меня; и стало легко
излучать радость на все окружающее. Счастье моей головой высунулось из
тягача и прокричало:
- Эй, сволочь, вали сюда! Ты просто спятил, парень, забудь на время,