"Владимир Рыбаков. Тяжесть " - читать интересную книгу автора

Капитан уступил им свою койку, сам он всегда спал возле орудий в спальном
мешке из гагачьего пуха, для которого сорокаградусный мороз был товарищем,
не обузой.
Ребята бросали жребий, кому быть часовым, каждый тайно желая, чтобы
жребий пал на него, - часовым отдавалось место в палатках возле "буржуек".
Многие, пользуясь затишьем, грелись у костров. Салаги надеялись на
безветренную ночь. В палатки, расползавшиеся от ветхости, набивалось по
тридцать человек. Спали стоя, подпирая друг друга.
Свежнев, влив в себя бутылку перцовки и закутавшись в плотный тяжелый
брезент тягача, уже спал в его кузове. На прошлых зимних учениях Кольке
удалось встать у самой "буржуйки". Сон, набросившись на него сзади, мягко
толкнул голову к раскаленной жестяной трубе. Ни Колькин вопль, ни запах
паленого мяса не тронули ничей сон. Осталась отметина от той ночи на лбу
Свежнева да отвращение к "буржуйкам" и стоячему сну.
Несколько ребят из второго взвода, пользуясь усталостью ветра, развели
костер. Я подсел к нему. Ребята, все из-под Свердловска, задумчиво смотрели
на комочек тепла, на маленькие ленивые искры, стынущие в темноте и сами
становящиеся темнотой. Задумчивость передалась и мне. Набив папиросу анашой,
втягивал я в себя простое безразличие и чистоту мыслей, заключен-ных в
зелье, и слушал медленно льющиеся слова беседы вокруг костра.
- Не люблю учений! Бегаешь, морозишься, недоедаешь, а для чего - никто
не знает. Будто и так стрелять не умеем. А так, в армии хоть навсегда бы
остался сверхсрочником. А что? Жрать дают навалом, зарплата хорошая, месяц
отпуска, да и не сидишь всю жизнь на месте. Обувка и одежа казенная, а если
завскладом на продовольственном стать, то и "ИЖ"[17] через годик заведешь.
Есть ребята, срочники, которые хнычут. А чего хныкать? На всем казенном
вплоть до бани и белья, да еще задаром 3.80 дают в месяц, и если
оттарабанишь год без помарок, то и отпуск можно заработать. Чем не жизнь? А
некоторые - да что там, многие - рвутся на гражданку, будто каждый из них
председательский сынок, дни считают. А для чего? Чтоб после вспоминать и
жалеть, иначе тоскливо им и прошлого нет.
Парень говорил, как по-читанному. Его слушали, кто кивал, кто качал
головой. Один принес котелок с картошкой и поставил его на огонь, потерявший
с этого мига колдовство давать задум-чивость глазам. Холод, натыкаясь на
костер, отступал и нападал сзади на спины.
- А ты что думаешь? - спросил я у белобрысого парня, все еще
внимательно рассматрива-ющего лицо друга, произнесшего монолог.
- Что? Все не так просто. Во многом Иван прав, но я, например, знаю,
что ни за какие коврижки не останусь на сверхсрочную. Мне теперь деревня
кажется куда красивей, больше и родней, чем есть на самом деле. Знаю это, но
ничего не могу с собою поделать. Тянет меня к ней, хочу пройтись по ней, и
чтоб девки смотрели на меня из окон и говорили: "Гляди, Огурцов вернулся". А
что дальше, там видно будет.
Парень почмокал в раздумье губами, придвинул рукой лежавший рядом
вещмешок... и взглянул на меня с сомнением. Я понял и показал ему папироску.
Он вытащил бутылку спирта. В распаренную картошку погрузилось донышко
откупоренной бутылки. Плотно накрывшись с головой плащпалатками, ребята
яростно вдыхали в себя пары спирта, пьянели споро. Таким способом и двадцать
человек могли найти быстротечный хмель. Пары входили, дурили головы и
улетучивались, насыщая подобно пустой каше. Соприкасалось дыхание спирта с