"Владимир Рыбаков. Тавро " - читать интересную книгу автора

социальную справедливость. Будут в очереди стоять не только у кинотеатра и
не только во время войны. Зависть к сытым всегда можно назвать жаждой
социальной справедливости, а ненависть к богатым - поисками этой
справедливости. А сами слабеют. Они, что ли, смогут спасти европейскую
цивилизацию от азиатского способа производства? Смешно.
Последнюю фразу Мальцев сочинил, чтобы придать вес возвратившемуся к
нему презрению к Франции.
Но одновременно он по-отечески жалел французов. И хоть снисходительно
относился к их жажде жить, хоть ни в грош не ставил их любовь к свободе, -
ибо, судил он, свободе нужен гражданин, а не любовник, - все же он
чувствовал, что недопонимает этих людей, более того, что пониманию мешает в
нем нечто, путающее силу с насилием...
Помещение Толстовского Фонда пахло доброй старостью; от женщины,
сидящей за заваленным судьбами людей столом, пахнуло историей - у женщины
были полинявшие чистые глаза, изящная сухость ветхой плоти радовала глаз;
когда она заговорила, Мальцев едва не взвыл от восторга: услышав русскую
речь, поразившись необычной для него театральной чистотой произношения.
"Законсервировал Запад эту бабку, - подумал он. - Эх, аристократка, не
добили вас. Хорошо, что наши вас не утопили всех в Черном море, не
перевешали, не перестреляли, не уничтожили, как класс".
Мальцеву хотелось поцеловать женщину в обе щеки... влага начала щипать
уголки глаз. Смутившись, так и не сев на предложенный стул, он начал
рассказывать все, с ним случившееся. Старался покороче все объяснить, и
милая старушка слушала-слушала, но так ничего и не понимала.
У советского были французские документы, и этот французский советский
героически бежал с борта парохода... для нее было отчетливо ясно прежде
всего, что сидевший перед ней молодой человек - герой. Мальцев повторил, уже
не торопясь, свое повествование.
Жажда быть кратким ушла вместе с робостью. Произносимые слова на родном
языке радовали слух, торопили язык. Он слушал себя с блаженством. Мальцев
был благодарен этой женщине по фамилии Толщева - подперев кулачком
подбородок, она олицетворяла внимание. Звуки текли, рождая в душе мягкость,
заставляя все существо забыть о настороженности. Мальцев теперь уверился,
что никто не может его арестовать за вольное слово. Толщева произнесла на
своем чересчур русском языке:
- Я восхищаюсь вашим мужеством. К великому сожалению, не могу вас
оформить официально - французские документы мне этого не позволяют. Но мы,
конечно, вам поможем. Мы найдем вам комнату и будем денежно вам помогать в
течение трех месяцев. Не беспокойтесь, мы все уладим. У вас, вероятно, нет
денег. Вот, пожалуйста, вы должны прожить на эти деньги месяц... мы не очень
богаты. Теперь другое... не сочтите мой вопрос нескромным, есть ли у вас
знакомые или друзья?
- Нет.
Рука Толщевой нежно прорезала воздух и медленно, с плавностью,
неизвестной Мальцеву, возвратилась на стол. В Мальцеве возник, пожил и исчез
смутный поток неудовольствия.
- Так нельзя! В Сен-Жермен как раз происходит выставка русской книги.
Вот адрес. Я позвоню, вас встретят... нет ничего ужаснее одиночества в чужом
мире. Мы - то, что вы называете первой эмиграцией, этого не испытали. После
прихода к власти большевиков нас оказалось за границей более миллиона.