"Вячеслав Рыбаков. На чужом пиру, с непреоборимой свободой ("Очаг на башне" #3)" - читать интересную книгу автора

обретение мною преимуществ? Ведь я смог выбрать такое, чего никто не мог,
кроме меня. Мог выбрать многое другое, обыкновенное, хотя тоже обогащенное
преимуществами, но мог выбрать то, чего вообще не мог никто - и выбрал
именно это.
И смог полететь по выбранной траектории куда дальше, чем смог бы
кто-либо иной, и ещё неизвестно, как далеко улечу - я, вы знаете, далек от
мысли, что уже попал и упал. Хотя положение мое нынче... да. Противоречиво и
прекрасно. Спасибо, па.
Однако, если подумать спокойно, ты тут ни при чем. Невозможно это, как
ни крути. Откуда тебе было знать? Просто так сложилось.
Наверное, пролог следовало назвать "Дар Александры". Но немного вычурно
звучит, нет?
Словом, я побывал у неё раз, потом два, потом три. Иногда бегал для неё
в магазин, иногда - в аптеку.
Заболтался, кажется. Это все ещё только преамбула. Не нужны пока
подробности, не нужны, они лишь мне самому ценны и важны... например, то,
как странно было приходить и всякий раз в первые две-три минуты, по
контрасту с предыдущей встречей, понимать, что она буквально тает на глазах,
но тут же забывать об этом, потому что она сохраняла достоинство,
уважительность, ясность рассудка, остроумие... Мне было интересно с ней. Для
меня она оказалась единственным и последним осколком целой эпохи, эпохи
поразительной и, в сущности, таинственной - Ленинграда двадцатых-тридцатых
годов, кое-как сохранявшего то ли традиции, то ли атавизмы рабочего
Петербурга царских времен. Традиции не дворцов и особняков, опупевших от
столоверчения, разврата и кокаина, взрастивших на сих благодатных китах так
называемый Серебряный век, - но великих заводов и блистательных лабораторий
и КБ. Ленинград, оказывается, ухитрялся сохранять их и при Зиновьеве, и при
Кирове, даже до войны донес, и никак не удавалось заменить их на систему
ценностей грозной толпы перепуганных одиночек, насаждавшуюся скрупулезно и
кроваво... но тут Гитлер помог; а потом так просто оказалось не давать
возвращаться домой тем, кто был именно отсюда эвакуирован широкой россыпью,
зато щедро дарить прописку кому ни попадя, кого прислали восстанавливать
руины. Да. Вот в основном об этом мы и беседовали. О системах ценностей,
скажем так.
Никакая, оказывается, не дворянка она была со своей аскетичной статью,
изысканной речью, строгими одеяниями, потрясающим пониманием человеческой
души и вечной сигаретой в мундштуке, и вовсе не косила под салонных графинь,
как показалось мне поначалу. Наследница династии мастеров и
квалифицированных рабочих, вот смех-то по нашим временам! И, похоже, этой
династии суждено было на ней пресечься, потому что хоть и был у неё где-то
сын, но общались они редко, и безо всякого, мягко говоря, душевного подъема.
Как я понял - толстолобик в малиновом пиджаке.
На хилых, но упорных тополях под окошком распускались клейкие листья, и
бесчисленные алые сережки увесисто болтались на ветвях, будто зардевшиеся от
стыда лохматые гусеницы, - когда мы виделись в последний раз.
Каюсь, у меня и в мыслях не было, что этот раз - действительно
последний. Я уже привык к тому, что она больна. Мне казалось, что так будет
вечно. Мне даже в голову не приходило, насколько она сама-то устала,
измучилась даже и, в сущности, заждалась.
Но я быстро ощутил, что обычного разговора не получится. Ее железное