"Вячеслав Рыбаков. На чужом пиру, с непреоборимой свободой ("Очаг на башне" #3)" - читать интересную книгу автора

песни, слова не выкинешь. Справлялись без милостыни, как бы ни гремела и не
ревела, как бы ни пузырилась тупая социальная стихия снаружи.
Вы представляете, как спокойно и надежно жить в такой вот семье?
Сколько сил... сколько уверенности - безо всякой самоуверенности! - в
сегодняшнем и даже завтрашнем дне? Насколько подвластным и не враждебным
представляется будущее?
Хотя такого будущего, конечно, мне и в самом сладостном кошмаре
привидеться не могло.
Я не оговорился. Кошмар-то кошмар, действительно, но до чего же я рад,
что все произошло именно так. Что я хотя бы это смог! Не получается сейчас
припомнить точное число тех, кому я и мои друзья вернули полноценную
жизнь... да, жизнь, ведь полноценность - это не только коленки, хребет и
почки-селезенки; это способность создавать, оставлять после себя НЕЧТО. Как
человек потом распорядятся возвращенной способностью - его ответственность,
его счастье и проклятие, но способность-то снова с ним. Ему снова есть, чем
распоряжаться. Двести? Сто восемьдесят? Двести сорок? Это немало. Особенно
если речь всякий раз идет именно о том, для кого жизнь - это не только
почки-селезенки-семенники, но и пресловутая, трижды проклятая им же самим
потребность и способность оставлять после себя нечто. Немало.
Только такой мелочный, дотошный подсчет - сколько конкретных людей?
сколько конкретных дел? - и дает реальную картинку. Без него столь любезные
нашему сердцу масштабные препирательства и проповеди о путях развития, о
социальном благоустройстве - не более чем треск сучьев в костре, который не
тобою зажжен и горит не для тебя. Даже самые убедительные проповеди. Даже
те, в которые я сам поверил. Сбился.
Не могу точно вспомнить, когда па Симагин познакомил меня с Александрой
Никитишной. Для меня это произошло настолько на периферии бытия, что
обратить особое внимание на кого-то одного - ну пусть одну - из его знакомых
мне и в голову не пришло. Хотя, должен признаться, жили мы довольно
замкнуто. Не то чтобы мой дом - моя крепость; скорее, мой дом - мой храм...
церковь. Монастырь. Очень редко па Симагин созванивался или, тем паче,
встречался с кем-то из друзей. Мама, как и положено нормальной женщине,
больше нас вместе взятых висела на телефоне; встречаясь же с подругами, она
чаще уходила к ним, нежели приглашала к нам. Иногда уходила одна, иногда с
па Симагиным. Ну, а я тоже не спешил восстанавливать отроческие связи,
прервавшиеся пару лет назад и, в сущности, совершенно стушевавшиеся перед
вдруг возрожденной из пепла ослепительной жизнью в той комнате, где я
когда-то был маленький мальчик, с теми же, что и тогда, папой и мамой.
На именины, что ли, он к ней с подарочным тортом поехал и взял меня с
собой, коротко объяснив: она очень хороший человек, и, кроме того, мы с
мамой ей многим обязаны. В смысле, не я и мама, а мама и он. Чем именно,
даже не намекнул. Он ведь очень немногословен, на самом деле, мой па
Симагин.
Александра Никитишна уже в ту пору была очень плоха. Совсем ещё не
старая, она выглядела... как это у Цветаевой о Казанове: ничего от
развалины, все - от остова.
Эта женщина производила впечатление, что правда, то правда. Она могла
кое-как себя обиходить, и делала это с поистине фанатичным тщанием. В
комнатушке - ни малейшей затхлости, ни малейшего запаха болезненно
распадающегося пожилого женского тела. Накрахмаленные салфеточки,