"Вячеслав Рыбаков. На чужом пиру, с непреоборимой свободой ("Очаг на башне" #3)" - читать интересную книгу автора

антисоветские разговоры. Проще пареной репы - сделать кухню такой, чтобы
больше одного человека там уже не помещалось. И конец диспутам... А, ну вы,
вероятно, не помните тех времен...
- Да, не застал.
- Я все забываю, что вы человек следующего поколения. Все ловлю себя,
что отношусь к вам, как к... э-э... ровеснику. Странно, правда?
- Но я понимаю, о чем речь, - отвечал я, осторожно усаживаясь на
табуреточку и экономно распределяя колени под столом, на котором каким-то
чудом уже поместились две чашки, розетка с вареньем, заварочный чайник,
сахарница... Марианна, подожми пятку! Поджал. Обе. Все равно колени уперлись
в противостоящую табуреточку; она, словно бы сама собой, легковесно скрипя
по линолеуму пола, выплыла из-под стола и уперлась Сошникову в ноги.
Сошников чуть отступил и с привычной осторожностью, чтобы не воткнуться
локтем в стену или в навесной шкафчик, снял с огня чайник.
В эту однокомнатную живопырку на Ветеранов он перебрался после размена,
закономерным образом последовавшего за разводом пять лет назад.
- А ничего, - приговаривал он. - Поместимся. Всегда помещались, и
теперь поместимся. А скоро я с этой клетушкой распрощаюсь навсегда, хотя...
Жалко. Не представляю, как без нее. Вот потому мне и захотелось с вами
именно здесь повстречаться напоследок. Вы знаете... Не знаете, наверное... А
может, все ж таки по пятьдесят?
- Ради Бога, - ответствовал я, делая широкий жест рукой. - Только без
меня. Я совсем не пью.
- Жил в Японии в восьмом веке поэт Отомо Табито, - нерешительно сказал
Сошников. - Большой певец винопития. Среди его стихов есть такой: Как же
противен Умник, до вина Не охочий! Поглядишь на него - Обезьяна какая-то...
И виновато хихикнул, замерев с чайником в руке и глядя на меня чуть
искоса и с опасливым ожиданием. Я засмеялся, а потом несколько раз
нечеловечески гыкнул и рьяно, обеими руками, почесался под мышками,
подпрыгивая на табурете - все на манер обезьяны из "Полосатого рейса",
который после очередного многолетнего перерыва опять вдруг вспомнили и за
каких-то полгода трижды или четырежды прокрутили по разным программам. На
лице Сошникова проступило облегчение, и он засмеялся теперь от всей души,
легко и безмятежно, как ребенок.
- Надо же... - будто сам себе удивляясь, проговорил он. - Еще пару
месяцев назад я бы и не посмел... Если бы даже и смог вовремя сообразить
пошутить, сразу себе рот зажал бы из страха обидеть собеседника неумным,
грубым, хамским... выпадом. И в итоге со мной всем было скучно. Зато я на
всех обижался, кто шутил... А вот ничего страшного... - он напряженно и
оттого неловко, до смерти боясь брызнуть горячим, разлил кипяток по
чашкам. - Как интересно усилилась поляризация привычек и образов жизни в
вашем поколении, - избавившись от чайника, он тоже принялся усаживаться,
явно очень опасаясь задеть, сбить, разбить, пролить, ошпарить... Он
усаживался как бы поэтапно, по складам; в том числе и в буквальном смысле
этого слова - складываясь, будто складной метр. Но в конце концов мы
торкнулись коленками друг об друга, и он перепуганно крутнулся на табуретке
на пол-оборота влево. - В наше время понемногу пили, понемногу не пили, в
среднем одинаково. А теперь если уж не пьют или не курят - то железно,
стопроцентно. Будто назло себе и всем окружающим. Ни глотка, ни сигаретки. А
уж если курят и пьют, то...