"Анатолий Рясов. Прелюдия: Homo innatus " - читать интересную книгу автора

непосвященных фигурировали все остальные, ибо посвятить их в нашу игру было
невозможно по определению. Когда они замечали нас, прятавшихся в кустах, они
никогда не могли понять, почему мы сразу же начинали убегать. Им все это
казалось странным хулиганством, заслуживающим наказания. На самом деле, быть
замеченными означало потерю игры. Это никак не было связано с темой
"разведчиков" и тому подобной ерундой. Нет, мы не выполняли никаких
"спецзаданий", мы со скрупулезностью патологоанатомов исследовали вселенную
непосвященных. Игра была нашей сокровенной тайной.
Я еще помню это ощущение. Едва ли я смогу забыть его. Оно слишком
въелось в память. Оно слишком натурально. Это было моим первым столкновением
со спектаклем. Ощущение огромных чужих предметов. Огромных и бессмысленных,
иссохших, застывших в своем значении. Окаменелые предметы находились
повсюду. Груды барахла загромоздили все свободное пространство. Мертвые,
застывшие статуи. Такие обычно располагают на витринах. Они ценны именно
тем, что не сдвигаются с места. Когда я смотрел на них, я испытывал не
только ужас, нет. Это чувство сложно определить одним словом. Ужас в нем
тоже присутствовал, но наряду с любопытством, окрашенным опасностью.
Любопытство и страх постоянно чередовались и наслаивались друг на друга.
Именно это неясное переплетение и порождало мое сомнение. Я воспринимал эти
предметы как неправду, как опасное, гибельное приключение. Они не были
похожи на настоящие, на подлинные, на существующие. Когда же предметы
начинали двигаться, это неизменно производило на меня ошеломляющее
впечатление - настолько неестественно они подражали живому. Я не верил, что
они могут представлять собой что-либо, кроме декораций, скрывающих
подлинное. Мне всегда хотелось разрушить их. Услышать, с каким грохотом они
свалятся на пол. Так в унылом, скучном, до смерти надоевшем зрителю
спектакле появляется новый герой, отсутствующий в заявленном списке
действующих лиц. Незваным гостем врывается он на сцену, разбудив зрителей,
доводит до инфаркта режиссера, приводит в ужас коллег-актеров. Нарушив
яростным криком их привычный пыльный покой, он мешает им талдычить заученные
реплики. Мне казалось, что в один момент обязательно должен выйти кто-то,
кто рассмеется вместе со мной над нелепостью спектакля, над грубостью и
вульгарностью помпезно-безвкусного обрамления безжизненной чепухи, над
декорациями пустого времени, над бессмысленностью мира взрослых.
Я обожал строить башни из всех попадавшихся под руку предметов. В роли
строительного материала могли выступать деревянные чурбаны, пустые пивные
банки и бутылки, игральные карты, ржавые железяки. Мне нравилось сооружать
из всего этого барахла странные бесформенные конструкции. Но еще большее,
почти маниакальное удовольствие я получал от разрушения собственных
построек. Мое творчество достигало своего апогея именно в момент разрушения:
кульминационным моментом всего строительного процесса становился миг, когда
я заставлял башни рухнуть. Я не любил, когда они падали случайно - от ветра
или от моей неловкости, нет, разрушение должно было быть осмысленным. В
момент распада они получали свое второе рождение. Мне было почти до слез
жаль разрушать собственные постройки, но я всегда испытывал потребность в
повторении акта деструкции, в навязчивом возвращении к болезненному
переживанию. Но при этом я готов поклясться, что впечатление от игры всегда
было новым, неожиданным, и именно поэтому она никогда не надоедала. В момент
падения Эрос и Танатос обретали магическое слияние.
Крик - это первофеномен смысла. Крик создает игру. Игра рождается из