"Вениамин Семенович Рудов. Вьюга " - читать интересную книгу автора

произнесла это слово.
- Прости великодушно, но ты к Жене несправедлива. Я раньше не замечал
этой твоей неприязни. Что на тебя сегодня нашло, друг мой?
- Фискалка она, вот кто! Семен из-за ее наушничества выписался раньше
срока. И приставания ее, бесспорно, ему осточертели.
- И опять же неправда. К чему выдумываешь? Не виновата Женя, она здесь
ни при чем.
Ольга Фадеевна слушать не стала, сославшись на какие-то спешные дела,
поднялась, оставив нас вдвоем. Петр Януарьевич мне подмигнул: давно, мол,
пора. Толкнул створки окна, и в комнату ворвался прохладный воздух, пахнущий
палым листом - горьковато и пряно, закурил украдкой, пряча сигарету, тонкая
струйка дыма потянулась наружу. Давно стемнело, в поселке установилась
тишина, лишь изнутри дома, откуда-то с кухни, доносилась возня - там
хлопотала Ольга Фадеевна, и Петр Януарьевич виновато поглядывал в ту сторону
и раз за разом затягивался, отгоняя ладошкой табачный дым, чтобы, упаси бог,
жена не дозналась. Потом, пригасив окурок, ступая на цыпочках, вынес его,
как неразорвавшуюся мину.
Возвратясь, Петр Януарьевич тихо прикрыл за собою дверь, постоял в
нерешительности, глядя в окно поверх моей головы, - будто прислушивался к
ночным шорохам. На улице в этот поздний час было тихо, под несильным ветром
едва слышно шелестела стекающая с деревьев листва, и откуда-то, очень
издалека, наплывали звуки станционного колокола.
- Хотите увидеть Женю? - вдруг спросил Петр Януарьевич странно
сдавленным голосом и в упор на меня посмотрел. Спросил и невероятно
сконфузился, хотя пробовал казаться веселым. - Я сейчас, сию минуточку, -
добавил он торопливо.
По тому, как запрыгал на его морщинистом горле острый кадык, как с
суетной торопливостью стал он раздвигать стекла на книжной полке, нетрудно
было понять, что сейчас приоткроется еще одна страничка потревоженной памяти
и оживет забытая боль. А может, и незабытая...
С пожелтевшей фотографии смотрело обыкновенное, ничем не примечательное
лицо молодой женщины в сестринской косынке с крестом, чуть курносенькое,
излишне строгое - из тех, что редко запоминаются.
- Нет ее, - глухо сказал Петр Януарьевич и забрал фотографию.
Да, это была незабытая боль, и маска безразличия не в состоянии была
скрыть стариковской незащищенности.


Насибулин вскоре уехал в Центральный госпиталь. Пустельников остался
один и по-прежнему все время проводил в тренировке руки и за чтением. Шли
дни, недели. Взамен выздоровевших поступали новые. Теперь их привозили
издалека, откуда-то из Белоруссии. Прибытие партии раненых наполняло
госпиталь тревожным дыханием фронта, волнение охватывало весь персонал - от
хирургов до нянечек, передавалось больным; по булыжной мостовой перед
приемным покоем топали санитары с носилками, тарахтели повозки, слышались
голоса, рев автомобильных гудков; хирурги, операционные сестры да и
начальник госпиталя, тоже хирург, буквально падали от усталости; над всеми и
всем витал дух войны.
В один из таких горячих дней Семену пришло время выписываться.
Комиссовали его неделю назад, признали негодным к военной службе со снятием