"Вениамин Семенович Рудов. Последний зов " - читать интересную книгу автора

этими людьми навсегда, потому что данной ему властью и в силу обстоятельств
оставляет их на верную гибель, - не мог заставить себя просто сесть в кабину
полуторки и уехать. Напускная сухость, с какой он разговаривал с Голяковым,
конечно, была нарочитой, личиной, за которой он прятал душевную боль и
благодарность ко всем этим людям. Не было нужды утверждаться в правильности
решений - все и так видно.
На Голякова он сначала всерьез рассердился за чрезмерное его усердие и
кажущуюся черствость, долго не мог ему простить Новикова, у майора не
укладывалось в голове, как у Голякова поднялась рука написать в отряд
донесение, в котором Новиков выставлялся едва ли ни военным преступником.
Так переживал поначалу майор Кузнецов. Но он привык возвращаться к любому
вопросу по нескольку раз, каждый раз осмысливая суть дела, и, прежде чем
принять окончательное решение, хладнокровно разобраться в случившемся.
Несколько поостыв, успокоившись, Кузнецов без труда обнаружил, что
старший лейтенант поступал точно в соответствии с его, майора Кузнецова,
требованиями, ничего не убавив и не прибавив, доложив, как было на самом
деле.
Задерживаться на заставе начальник отряда больше не мог. Он успел
проверить систему круговой обороны и остался ею доволен, побывал на скрытом
наблюдательном пункте, заглянул на конюшню и удостоверился, что кони стоят
под седлом, уточнил количество боезапаса - словом, проверил готовность
одного из линейных подразделений отряда к действиям в сложных условиях. Но
что бы он ни делал, чем бы ни занимался, оттягивая отъезд, в нем осталось
чувство жестокости, которую он, начальник погранотряда, прямой и
непосредственный начальник снующих по двору маленького пограничного
гарнизона людей, готовящихся к предстоящему бою, проявляет сейчас, в
предгрозье.
Так нужно, убеждал он себя. Иначе какой же ты командир, если терзаешься
чувством жалости к подчиненным!
Даже себе не хотел признаться, что обстоятельства не так однозначно
просты, как он пытается это изобразить, сводя все к собственной жестокости,
утроенной предстоящим расставанием. Не дальше как сегодня утром он сам, не
передоверяя кому-нибудь из своих заместителей, встречался с командирами
частей и соединений, обязанных поддержать пограничников и вместе с ними
отразить первый удар врага.
...Оставалось надеяться на собственные силенки. Что делать, если
соединения и части поддержки не получили указаний на развертывание! Не могут
они без приказа. Значит, с легким стрелковым оружием и с пулеметами "максим"
противостоять, сколько можно, первому тарану.
Сколько можно.
"А сколько их поляжет - ты думал?"
Ему нужно было, не теряя времени, пересечь заставский дворик, подняться
на подножку полуторки, чтобы сесть на продавленное сиденье прокаленной
солнцем кабины. Только и всего - пройти от силы полсотни шагов.
Мотор полуторки тарахтел, блестели на солнце лысые скаты, дребезжали
створки капота. Это была старая, честно послужившая машиненка, раздерганная,
чиненая-перечиненая, не раз утопавшая по оси в жидком месиве пограничных
проселков, и Кузнецов укатил на ней, первой попавшейся ему на глаза, не имея
времени, торопясь разобраться на месте.
Начальник отряда, сдвинув к пропотевшему вороту гимнастерки сползавшие