"Вениамин Семенович Рудов. Последний зов " - читать интересную книгу автора

убивая мысли о личном. Но этих слов Ведерникову было достаточно - все видит
и знает начальник заставы, и не его вина, что вынужден молчаливо исполнять
приказы - служба!
Но не мог Ведерников унести с собой новую боль, вошедшую в него только
сейчас, в канцелярии, когда проследив за обращенным к горящим стеклам
веранды взглядом старшего лейтенанта, понял его с опозданием.
- Вы бы жене прописали, чтоб покамест не верталась сюда. Оно бы тогда
на душе поспокойнее. Я, конечное дело, извиняюсь, не в свое дело встрял...
Как чувствовал - промолчит Иванов.
Тихо притворил за собой дверь, зашагал по еще влажному после мытья
крашеному полу, унося свою и чужую тревогу, вышел во двор, закурил и
почувствовал легкое головокружение. Стало горько во рту. От глубокой затяжки
его качнуло, но он, преодолев слабость, понял, что полынная горечь не только
от сигареты, набитой махорочной крошкой. Во дворе было пусто, за воротами
слышались шаги часового, из кухни раздавались нечастые глухие удары.
Ведерников огляделся по сторонам, и взгляд его невольно задержался на
окнах веранды командирского домика. Солнце поднялось, стекла погасли; ветер
шевелил белые шторки с нехитрой кружевной вязью по нижнему срезу,
приоткрывая никелированную спинку детской кровати, - похоже, дверь на
веранду не была заперта. Ведерникову даже показалось, будто увидел
черноволосую детскую головенку на белой подушке.
"Ребят почему не увозят? - недоуменно толкнулось в мозгу. - Неужели
командиры не понимают, что немец держит под обстрелом заставские строения!
Увезли бы ребят, пока можно".
Словно в подтверждение, за заставой, на станции, взревел паровоз.
Мальчишечку Новиков заприметил давно. В белой панамке, в коротких серых
штанишках с перекрещенными по груди шлейками и в красных сандаликах на
тоненьких голенастых ножках, он удивительно напоминал аистенка. Мальчик
наблюдал за бойцами, напряженно, с недетской серьезностью, и медленно -
шажок за шажком - приближался к траншее, узколицый, остроносенький, похожий
на робкую птицу.
День разгорелся, во всю силу жгло солнце, и Новиков часто, почти за
каждым взмахом лопаты облизывал губы и сплевывал мелкую, противно скрипевшую
на зубах песчаную пыль. Вдоль всей траншеи взлетали отполированные до блеска
лопаты и глухо шлепался на траву спрессованный белый песок.
Парни работали молча, без привычной подначки и беззаботного трепа, пыль
оседала на их потные спины и руки, набивалась в волосы, пудрила лица;
Новиков не объявлял перекур, хотя у самого ныла спина и руки налились
тяжестью - дел оставалось на каких-нибудь полчаса: углубить траншею на пару
штыков да замаскировать бруствер.
На траве, под кустами сирени у командирского домика, играли дети;
загоревшие, крепенькие, они резко отличались от бледного тощенького мальчика
в красных сандаликах.
Явно нездешний, он одиноко наблюдал за Новиковым со стороны. Было
что-то притягательное в беззащитном ребенке. Он стоял метрах в двух от
траншеи, не смея подойти ближе.
- Как тебя зовут? - спросил Новиков.
- Зяблик, - ответил мальчик тоненьким голосом.
- Хорошее у тебя имя, Зяблик.
- Это не всамделишное. Меня мама так называет. - Мальчик доверчиво