"Лилиана Розанова. В этот исторический день..." - читать интересную книгу автора

движение замедлилось.
"Пропуска! - пронеслось над толпой. - Дальше по пропускам. Какие
пропуска? Голубые? Нет, красные. Красные! Дальше только по красным". Толпа
растекалась.
Люди выстраивались вдоль тротуаров.
Дед остался один. У него не было пропуска, ни голубого, ни красного,
все же он зачем-то похлопал себя по карманам. Всюду было пусто. Только в
кармане гимнастерки под его пальцами щелкнул плотный бумажный
четырехугольник, и на дне обнаружилось что-то маленькое, твердое, с
неровными краями.
Дед расстегнул гимнастерку и вынул это. Двое мальчишек-солдат глянули
на него со смутной фотографии, и перекатился по ладони согревшийся на груди
тяжелый кусочек свинца. Осколок давно не попадался Деду на глаза, и он забыл
о нем вовсе. И сейчас, зажав его в кулаке и медленно шагая по мостовой. Дед
хотел припомнить, при каких именно обстоятельствах он упал когда-то,
брошенный на землю этим маленьким кусочком металла; или не упал в тот раз, а
продолжал бежать, припадая на разбухшую от крови ногу? На какой дороге, на
какой земле? Неясно вспомнилась ему палатка, где лежал он, мучаясь от боли и
жара, ожидая очереди к столу под желтым светом керосиновых ламп,
заслоненному от него людьми в белом; вспомнились головы в бинтах, на белых
подушках, и крошечная прозрачная девочка с бантиками - видно, какую-то
песенку пела им, недвижимым, эта девочка; и еще вспомнилась чудная, гулкая
церковь, где очень высоко, в разрушенной снарядом крыше было видно ночное
небо; потом оно на мгновение исчезло, заслоненное лицом женщины-врача,
склонившейся над ним. Но когда именно извлекли из его тела этот осколок, -
нет, уже не мог Дед вспомнить.
Между тем он дошел до патруля, где спрашивали пропуска, - то была цепь
мальчиков в форменных зеленых куртках и в брючках до колен из такой же, как
у Юнги, свистящей материи.
Дед и не придумал, что им сказать.
Однако они сами расступились и пропустили его.
За цепью людская река заметно поредела и поплыла торжественнее,
медленнее. Дед шел по местам, вовсе ему незнакомым: да и то сказать, сколько
лет он не был в Москве, не сосчитать. Дома-паруса, выгнувшись навстречу
солнцу, летели по обеим сторонам улицы. Строй лиственниц рассекал мостовую
вдоль, и в их кронах мелькал кто-то рыженький, хвостатый.
Улица вывернулась и уперлась в реку. И тут Дед остановился, потому что
это все-таки была Москва. Над неспешной рекой, над серым парапетом вставали
зубчатые стены, и звезды смотрели в небо строго и ясно. По реке плыл
трамвайчик, рассекая зеленый отсвет деревьев, и трамвайчик, и звезды, и
потемневший от времени мост, созданный, казалось, специально для того, чтобы
стоять на нем и глядеть вокруг, и байдаркавосьмерка, задравшая нос на
оставленной трамвайчиком вблне, - все это было знакомо Деду с тех пор, как
он помнил себя.
И то, что все осталось здесь таким же, как много-много лет назад,
сначала представлялось удивительным, но потом становилось очевидным, что
именно так оно и должно было быть.
Идти Деду было все трудней.
У него не было ничего, но тело его словно приобретало постепенно
странную легкость, ненадежность, неуправляемость. Однако людской поток нес