"Филип Рот. Мой муж - коммунист!" - читать интересную книгу автора

драматурги двадцатых и тридцатых годов в ней тоже немало наследили, в том
смысле, что во многом они уже сформировали узнаваемый национальный
театральный стиль - натуралистический, но при этом лирически-красочный и с
серьезным подтекстом, некий опоэтизированный язык улицы, который у Нормана
Корвина соединил в себе ритмы обыденной речи с приподнятостью на
литературные котурны, а в результате зазвучал тот самый, в мои двенадцать
лет так поразивший меня тон, демократичный по духу и героический по
масштабности - этакое словесное подобие фресок на фасадах зданий, во времена
Депрессии строившихся Администрацией общественных работ. Уитмен заявил права
на Америку от имени горлопанов и хулиганов, Норман Корвин сделал ее своей
для "нормального малого", который оказался не больше и не меньше, как
победителем в патриотической войне и теперь возвращался в лоно обожающей его
нации. Маленький человек был истинным воплощением простого американца!
Корвиновское "нормальный малый" оказалось американским эквивалентом слова
"пролетариат", и, как я теперь это понимаю, революция, в которой сражался и
победил американский рабочий класс, на самом-то деле была Второй мировой
войной - великой битвой, где все мы, как бы малы ни были, принимали участие;
это была революция, которая утвердила реальность мифа о национальном
характере, вобравшем в себя частицу каждого из нас.
Включая меня. Я был еврейским мальчиком, это без сомнения, но у меня не
было желания становиться частью какого-то еврейского характера. Я толком не
знал даже, что бы это такое могло быть. И не очень хотел знать. Я хотел
участвовать в становлении американского национального характера. Что было в
высшей степени естественно для моего рожденного в Америке отца, моей
рожденной в Америке матери и в высшей степени естественно для меня, и ни
один путь к этому не представлялся мне более подобающим, нежели тот, на
котором для такого участия нужен язык Нормана Корвина, лингвистическая
выжимка высоких чувств, которые в обществе пробудила война; нужна высокая
народная поэзия, звучавшая литургией Второй мировой войны.
История съежилась, оказалась личным делом каждого, Америка съежилась и
оказалась тоже очень личной; что до меня, то я был зачарован не только
Норманом Корвином, но самим временем. Ты вливаешься в историю, и история
вливается в тебя. Ты вливаешься в Америку, и Америка в тебя. А заслужил ты
это всего лишь тем, что живешь в Нью-Джерси, тебе двенадцать лет, на дворе
1945 год, и ты сидишь слушаешь радио. В то время массовая культура была еще
накрепко связана с веком девятнадцатым, имела еще слишком малую опору в
языке, но в такой опоре уже явно ощущалась необходимость, и от всего этого
меня охватывало чувство восторженного нетерпения.

Ну вот, теперь уже не сглазишь, можно говорить:
Бездельники-большевики, гнилые демократы, увальни в
очках
В конце концов куда как круче сделались громил в
коричневых рубашках и умнее, кстати,
Поскольку без того, чтобы сечь пастора,
расстреливать еврея, книгу жечь и запирать
В публичный дом девчонку или кровь выкачивать у
беззащитного ребенка, запасая плазму,
Обычные мужчины собрались - не больно-то казисты,
но свободны, -