"Филип Рот. Мой муж - коммунист!" - читать интересную книгу автора

несколько другом тоне. Так говорить у нас было принято, скорее, о Гитлере.
Как и его брат, в своих речах Айра не соблюдал тех невидимых рамок, что
определяются общепринятыми табу. Все у него мешалось в одну кашу: спорт,
политика, литература, обо всем судил дерзко и задиристо, привлекал себе на
помощь неизвестно откуда взявшиеся цитаты и тут же продолжал спор с позиции
отвлеченной морали и высоких идеалов... Что-то в этом было поразительно
захватывающее и бодрящее, перед тобой раскрывался некий новый, опасный мир -
требовательный, прямодушный, напористый, свободный от пустопорожней
вежливости. И свободный от школы. Железный Рин был не просто радиозвездой.
Это был человек извне, не имеющий отношения к пространству классной комнаты
и не боящийся говорить что вздумается.
А я как раз только что прочитал про такого - про Тома Пейна, человека,
который не боялся говорить что вздумается, и книга о нем, исторический роман
Говарда Фаста "Гражданин Том Пейн", как раз лежала среди других в багажной
корзинке моего велосипеда - я вез ее возвращать в библиотеку. Пока Айра
разоблачал передо мною Черчилля, мистер Рингольд подошел к книжкам, которые,
выпав из корзины, рассыпались у крыльца по мостовой, и оглядывал их корешки.
Половина книжек была про бейсбол, все одного автора - Джона Р. Тьюниса, а
другая половина - по истории Америки, эти все Говарда Фаста. Мои
политические взгляды (как и вообще мое представление о человечестве)
развивались по двум параллельным линиям - одна нарисовалась под влиянием
книжек о чемпионах бейсбола, которым трудно давались победы, и они
прокладывали к ним дорогу вопреки напастям, унижениям и неудачам, а другую
прочертили романы о героях-американцах, которые боролись против тирании и
несправедливости, воюя за свободу для Америки и всего человечества. Героизм
и страдание. Я на этом собаку съел. "Гражданин Том Пейн" был не столько
романом в общепринятом смысле, замешанным на интриге, сюжете и т. д., а,
скорее, нагромождением условно между собою сцепленных помпезных сцен и
высказываний, призванных удостоверить тот факт, что трудно быть серым
мужланом, если у тебя голова все-таки что-то варит, а в груди сердце, полное
высочайших социальных идеалов, - ну, то есть трудно быть одновременно и
писателем, и революционером. "Никто в мире не вызывал к себе такую
ненависть, но и такую любовь, если уж находились те, кто любил его". "Это
был ум, который сжег себя так, как немногие в истории человечества". "На
своей шкуре он чувствовал плеть, которой прошлись по спине народной массы".
"Уже тогда его мысли были куда ближе к чаяниям простого рабочего, чем
когда-либо могли сделаться идеи Джефферсона". Таким Фаст изображал Пейна -
свирепым маньяком раз и навсегда избранной цели, до смешного воинственным
нелюдимым брюзгой, то есть фигурой эпической и чуть ли не фольклорной:
оборванный, грязный, в нищенском рубище, этот ожесточенный, все поливающий
сарказмом человек с мушкетом одиноко слонялся, согласно Фасту, по
раздираемым беззаконием улицам воюющей Филадельфии, время от времени
напиваясь и то и дело посещая бордели, а по пятам за ним следовали наемные
убийцы. Друзей у него не было, все делал сам. "Моя единственная подруга -
революция!" Ко времени, когда я дочитал эту книгу, у меня уже не было
сомнения, что другой дороги, кроме дороги Пейна, для мужчины нет - так надо
жить и так умирать, если негасимое чувство свободы в тебе требует добиваться
переустройства общества, не давая спуску ни порфироносным правителям, ни
грубой толпе.
Он все делал сам, один. Ничто в Пейне не привлекало так, как это, при