"Филип Рот. Болезнь Портного " - читать интересную книгу автора

принадлежал к тому разряду отроков и отроковиц, которым хотелось бы жить в
другом доме и с другими родителями, - даже если у меня и были
подсознательные поползновения в этом направлении.
Где бы еще я нашел столь благодарных зрителей? Никто не реагировал на
мои пародии так бурно, как мои родители. Я устраивал свои представления во
время обеда - мама как-то раз в прямом смысле слова описалась от смеха и
бросилась в ванную, истерически хохоча - столь незабываемое впечатление
произвела на нее моя пародия на мистера Китцеля из "Шоу Джека Бенни". Что
еще? Прогулки. Я до сих пор не забыл те воскресные прогулки с отцом по
Викуахик-парку. Вы знаете, стоит мне выехать за город и обнаружить в траве
прошлогодний желудь, как в памяти тут же всплывают отец и те наши прогулки.
А ведь почти тридцать лет уж минуло.
А про наши беседы с матерью - один на один - я не говорил? Это было еще
в те времена, когда я не ходил в школу. За те пять дошкольных лет, что мы с
мамой были предоставлены друг другу, - за те пять лет мы переговорили с нею
на все темы, какие только можно вообразить.
- Когда я беседую с Алексом, - признавалась мама вернувшемуся с работы
усталому отцу, - то могу гладить хоть целый день, совершенно забыв о
времени.
А ведь мне, напоминаю, всего четыре года.
Что же касается криков, воплей, слез и страхов - то и эти эмоции были
не зряшными. Подтверждением тому - возбуждение, которое я при этом
испытывал, и яркость, с какою эти эпизоды запечатлелись в моей памяти. Более
того, я знал: пустяк не просто пустяк, а НЕЧТО. Я знал, что самое заурядное
происшествие может без предупреждения обернуться УЖАСНЫМ КРИЗИСОМ - таковой
мне представлялась жизнь. Один писатель... как бишь его... Маркфилд!.. - у
него есть такой рассказ о том, что лет до четырнадцати ему казалось, будто
слово "усугубление" - еврейское. Мне еврейскими представлялись три слова:
"суматоха" и "бедлам" - два любимых существительных моей матери, - а также
словечко "шпатель". Я уже был любимчиком-первоклашкой и быстрее всех
поднимал руку, чтобы ответить на любой вопрос импровизированной викторины. И
вот однажды учительница еврейского языка просит меня сказать, как называется
изображенный на рисунке предмет. Я точно знаю, что мама называет эту вещь
"шпатель". В жизни бы не поверил, что это - английское слово. Заикаясь и
сгорая от стыда, я сажусь на место. Учитель поражен больше меня. А я - в
шоке... Видите, как рано меня начал преследовать злой рок? Видите, с каких
ранних лет для меня стало привычным испытывать муки? В данном конкретном
случае источником мук является нечто монументальное - шпатель.
О, этот инцидент со шпателем,
Мама!
Вообрази, что я думал о тебе!

Я тут вспомнил - забавное совпадение, - о самоубийстве, происшедшем в
нашем доме, когда мы еще жили в Джерси-Сити. Я тогда был еще совершенным
маменькиным сыночком, который жил ароматами ее тела и по-рабски зависел от
маминых кугеля и рагеле.
Пятнадцатилетний парень по имени Рональд Нимкин, которого все жилички
короновали титулом "Хосе Итурби Второй", повесился в ванной. "Какие у него
были золотые пальцы!" - причитали плакальщицы, имея в виду, конечно же, его
талант пианиста, - "Какой одаренный был мальчик!". И, вслед за этим: "Вы