"Василий Петрович Росляков. Последняя война (Роман) " - читать интересную книгу автора

тайная, извечная, кровная связь. И было так хорошо идти по мокрым листьям,
по мягкой, свалявшейся, посеребренной снежком траве, идти мимо чистых
белых берез, так вкусно было дышать запахом осеннего леса, что Славка
снова почувствовал себя человеком. И стало ему жалко себя, так жалко, что
он повалился на траву, вниз лицом, и заплакал.
Вот так же в далеком голодном тридцать третьем году лежал он вниз
лицом в степном ковыле и так же, как теперь, плакал от бессилия и от
жалости к себе.
Жили они тогда в Манычской степи, на Синих буграх. Голод оторвал
Славку от школы, и его привезли из города домой, на эти Синие бугры. По
весне, как только солнышко согнало снег и просушило степь, мать взяла его
за руку и отвела к калмыку-чабану, где он мог бы спастись от голодной
смерти. Сначала Славка пас один сакмал - небольшой гурт овец с ягнятами.
Смотрел, чтобы овцы не разбредались по ковылю, чтобы ягнята не ели землю,
а соленая манычская земля была их лакомством, от которого они подыхали в
тот же день; смотрел, чтобы молодняк - зеленый, глупый - не бегал по
дороге, если попадалась дорога. Набегавшись вперегонки, эта глупая мелюзга
ложилась потом отдохнуть, простуживала на весенней земле легкие и опять же
подыхала. Сбить с дороги взбесившуюся от радости стайку ягнят было трудно,
почти невозможно, но еще трудней было уследить, чтобы ни один потом не
лежал долго на холодной земле. Надо было выискивать в ковыле лежачих,
сгонять их с места и опять же не давать им разбредаться, пропадать с глаз.
И все же один сакмал терпеть было можно. Потом чабан приставил Славку и ко
второму, потому что в отаре шел весенний окот. Все, что надо было делать в
одном, надо было делать и в другом, к тому же еще не допускать, чтобы
сакмалы смешивались. Только обегал, собрал вместе один, - разбрелся
другой; только что с великим трудом сбил с дороги одних, - выскочили на
нее другие; пока бегаешь за этими другими, кто-то уже пропал в ковыле и
лежит себе, простуживает легкие или ест землю. Бегал-бегал, выбился из
сил, а толку никакого, порядка никакого, а кругом степь без края, некому
пожаловаться; оглянулся на дорогу, а по ней опять молниями носятся резвые,
безумные от счастья маленькие тираны, упал вниз лицом, горько заплакал от
бессилия, от жалости к самому себе...
Наутро ушел домой. И мама, которая так жалела Славку, так любила,
снова взяла его за руку и снова повела в далекую степь к овечьему сараю.
Ковыли блестели под солнцем, больно было смотреть, скользко было идти.
Славка пробовал отставать, упираться, начинал скулить. "Мама, я не пойду
туда, не надо". - "Нельзя, сыночек, дома есть нечего". - "Я не буду есть,
мама". - "Нельзя не есть, сыночек, ты умрешь не евши". - "Да не умру я,
мама, правда не умру". Уговорить маму было невозможно. Никогда еще не
видел Славка ее такой безжалостной. Поплакалась она перед
чабаном-калмыком, и тот пожалел ее, согласился оставить Славку. "Ты не
убежишь, сыночек?" - спрашивала она и плакала. "Нет, мама, не убегу", -
отвечал Славик, понявший наконец, что другого выхода ни у мамы, ни тем
более у него не было.
Лежал Славка в мокрой траве, затихал понемногу, и в душе его ожил
этот почти забытый случай. Ожил, придвинулся близко-близко, так что и
понять было невозможно - тот ли, двенадцатилетний Славик, или этот, уже
юноша, уже обезоруженный солдат, плачет сейчас, лежа вниз лицом, затихая
понемногу, реже и тише вздрагивая плечами.