"Жюль Ромэн. Преступление Кинэта ("Люди доброй воли" #2) " - читать интересную книгу автора

скорей.
На ней очень цветистый и очень открытый пенюар. На этот раз духами
пахнет от нее.
Она прижимает его к своей груди, целует. Поверх плеча, прикрытого яркой
тканью, Вазэм видит ряды книг, украшающих часть передней. У него хватает
хладнокровия сказать себе: "Нет, я не у кокотки". Он считает доказанным, что
ремесло кокотки несовместимо с интеллектуальной любознательностью. Однако,
этот вывод не успокаивает его, а сбивает с толку. Представление Вазэма о так
называемом обществе не позволяет отнести к этому обществу женщину, которая
достаточно образована, чтобы иметь столько книг, и достаточно бесстыдна,
чтобы пристать к молодому человеку, выходя из автобуса. В общей сложности он
более смущен, чем в первый раз.
Она берет у него из рук шляпу и проходит вместе с ним в ту комнату, где
она принимала его тогда. Перед ним снова диван, уголок, в котором он сидел,
подушки, на которые он откидывался. Ласки, наслажденье живо вспоминаются
ему. Его тело сразу же начинает стремиться к ним. Но обычный знак желания
указывает, пожалуй, лишь на согласие, на предварительную готовность, на
образующуюся привычку. Дама, от взгляда которой ничто не ускользает,
мгновенно замечает это.
Милый мальчик! Как он торопится! Да это же прелестно! Видит бог, я
далека от упреков.
По правде говоря, она немного ошибается. Она приписывает молодому
человеку предприимчивость и нетерпеливое желание скорейшей победы. Между
тем, он испытывает совсем другие чувства. Волнение Вазэма порождено памятью.
В этом волнении много пассивности, пассивности доверчивой и почти сыновней.
Собственно говоря, Вазэм хотел бы полного повторения прошлого раза. Как ему
кажется, он знает свою роль; она не трудна, и он уверен, что сыграет ее.
Лень, если не робость в тесном смысле слова, отбивает у него охоту к
какому-то новому положению вещей, к которому ему придется применяться.
Шторы опущены. Сумрак приятен. Много книг, а у окна большой стол,
заваленный бумагами. Таинственность этой комнаты и этой дамы несколько
нарушает представление Вазэма о женщинах вообще; но в ней нет ничего
пугающего. Что касается целомудрия, которое предстоит потерять, то это не
такое уж тяжелое бремя. Можно примириться с ним еще на несколько дней или
даже на несколько месяцев, особенно если ему помогут нести его. Ведь Вазэм
не назначал себе никаких сроков. Итак, будь что будет. Он не дурак, чтобы
портить такие приятные минуты.
Но вот дама приступает к ряду действий, им непредвиденных. Продолжая
расточать поцелуи и ласки, издавать хриплые и бессвязные междометия, она
постепенно снимает с него одежду. Он не имеет ни малейшего понятия, какое
участие подобает ему принять в этом. Должен ли он помогать ей движениями и
позами, избавлять ее от лишнего труда? Должен ли он, - что весьма
вероятно, - ответить любезностью на любезность? Кстати, одежда дамы вот-вот
готова соскользнуть с тела. Но дама требует, по-видимому, одного: чтобы он
не мешал ей. Маленькие трудности, с которыми она сталкивается, служат ей
поводом для шаловливых ласк, для трепетного смеха, для восторгов для
излияний. Вазэму никогда не пришло бы в голову, что ближнему может быть так
интересно совершать в обратном порядке процеудуру возни с материей, с
пуговицами, с бельем, которая каждое утро кажется ему такой скучной.
Удовольствие, испытываемое дамой, слишком обеспечено, чтобы не быть до