"Жюль Ромэн. Парижский эрос ("Люди доброй воли" #4) " - читать интересную книгу автора

позже, - год или два спустя, уж не знаю, - когда я прочитал в Евангелии:
"Один только грех не простится: грех против Духа" - это было точь-в-точь
такое чувство, словно бурав после трех поворотов врезался в самую
болезненную сердцевину души. Никогда не забуду слащаво-голубого цвета
обложки у этой книги, этого лживого небесного цвета, из-под которого
загрохотал вечный гром".
До того времени его преследовал страх перед смертным грехом и
осквернением причастия. В запасе, однако, оставалось отпущение. Но потом,
когда ему открылся грех без отпущения, и по природе своей самый
нематериальный, самый неосязаемый из всех, что помешало бы ему совершить его
или внушило бы ему боязнь его совершить? Воля была в этом смысле бессильна.
Ребенок знал уже, по горькому опыту, что воля раздваивается и борется с
самой собой. Строго говоря, когда грех заключается в каком-нибудь поступке,
то воля может несколько приободриться, уговорив себя, что поступок не был
совершен. Но когда грех - это мысль, когда он весь состоит из мыслительной
субстанции, то становится неотделимым от нее; он из нее выходит, как из
груди; он примешан к ее малейшему дыханию. "С тех пор я нес в себе
осуждение. Нес одновременно пучину и головокружение от нее. Вижу, как
сейчас, этот империал трамвая в воскресенье. Я ехал с родителями в Булонский
лес. Воскресная публика не обращала внимания на бедного тринадцатилетнего
мальчика, который, сжимая губы, вез в себе христианскую пучину на залитом
солнечными лучами империале. А между тем, то была пучина этих людей, пусть
даже они про нее уже забыли; пучина их цивилизации; пучина их предков.
Смеяться легко. Душа не имеет возраста. Я это знаю. Позор мне, если
впоследствии, когда мне будет сорок, шестьдесят лет, я брошу
снисходительно-иронический взгляд на лицо тринадцатилетнего, выражающее
неопределенную боль. Да и было ли это глупостью, ребяческим заблуждением с
моей стороны? Нет, не было. Нисколько не было. В чем была моя ошибка? В том,
что я слишком буквально понимал слова? Но, прежде всего, в области религии,
что дает нам право не понимать слова буквально? Обращаться с ними по
усмотрению? Так поступают шутники, люди прохладного темперамента, кандидаты
в скептики. Я утверждаю, что мнимый христианин, которого бы я рассмешил, был
бы просто дилетантом. При данной системе - прав был я. Паскаль тоже нес в
себе пучину. Каким я чувствовал себя братом, запоздалым младшим братом всех
этих мучеников великой христианской эпохи! Гирлянды страшного суда над
порталом. Драконы. Отчаянные извивы соборов. Вопли ада. Средневековье: я
знаю, что это такое. Я в нем жил. Знаю тех, кто верил в предопределение и
думал: "Мне не спастись". Знаю даже Паскаля, кричавшего так громко: "Я
спасен" - потому, что он дрожал от страха".
Между тем, как он размышляет, на глаза ему попадаются лица, подносимые
улицей. Лицо приказчика из магазина готового платья, который шестом
подвешивает пиджак на прут витрины; лицо старика, засунувшего руки в карманы
и остановившегося на краю тротуара. И затем женщина; и еще одна женщина. Эти
два оборванца, проходящие мимо парикмахерской и глазеющие на восковую голову
с жесткими бровями. Лицо, опухшее от усталости. Другое, от усталости
осунувшееся. Лицо бледное и желчное. Взгляд, во всем разочаровавшийся.
Другой взгляд, еще почти ясный. Расчеты, заботы. Отблески; корысти, похоти,
хмеля, дружбы; но тронутые сомнением. Лица замкнутые. Лица, пронизанные
сарказмом; как стена, наискось покрытая грубой надписью; как изодранная
афиша.