"Жюль Ромэн. Парижский эрос ("Люди доброй воли" #4) " - читать интересную книгу автора

При сопоставлении с этими лицами то, что он думает, вдруг становится
невероятным, невозможным. Словно вся улица Амандье кричит ему:
"Сумасшедший!"; но голосом насмешливым и скривив рот.
"Разумеется. Но на империале трамвая, быть может, были тоже такие лица,
и они бы должны были сделать невозможной мою тогдашнюю мысль; а между тем,
они ничему не мешали. Я думал: "Счастлив тот, кто даже не способен
представить себе, какого рода пытке я подвергаюсь". Никто не мог ничему
помешать. Ни даже друг. Ни даже священник.
Да и не был я так наивен, чтобы обратиться к священнику. Я знал, что
никто не властен меня успокоить. Я был лучшим богословом, чем они. Вот
почему я и не говорил об этом ни с кем и никогда. Жерфаньон слушал бы с
участием и без понимания. У тех, кто "вне системы", кто никогда не был
внутри, сразу же начинают вертеться на языке слова вроде невроза. Пусть так.
Но при условии, что это не освобождает вас от необходимости признать за этим
неврозом в определенном человеческом мире силу Ньютонова закона. Если же
невроз означает для вас особое уклонение, индивидуальную странность, то я с
вами не согласен. Это даже не аномальная неспособность ума бороться с
собственными токсинами... Общий смысл моей пытки. Я всегда его понимал. Даже
завидуя грубому спокойствию соседа, я знал, что моя трагедия во всех
отношениях превосходит меня, что мой сосед случайно избег ее влияния, а не
по своему характеру. Я всегда чувствовал, как и при других кризисах, через
которые прошел впоследствии, в какой мере это трагедия распятого
человечества. Мои личные особенности не интересовали меня нимало, не имели в
вопросе никакого значения. И я мог исцелиться только вместе с человечеством.
С помощью средств, уже исцеливших или еще исцелявших его.
Когда мне попались на глаза страшные проклятья Лукреция: Humana ante
oculos... horribili - super adspectu mortalibus instans... {*} Для других
это был латинский текст, а я буквально пережил этот его крик, двадцать веков
тому назад прозвучавший. Ах, можно сказать, что это уже было знакомо ему,
Лукрецию. Какая мрачная дохристианская молодость досталась ему, по-видимому,
в удел! Ибо это не с христианством началось, как думал этот упроститель,
полемист Ницше; христианство только углубило пучину; подняло пытку до
бесконечной мощи. И как я переживал впоследствии сбросившее с себя оковы
дыхание поэта, эту неистовую жажду воздуха у человека, который ни на минуту
не забывает о том, что был заживо погребен, и, по временам испытывая прежний
ужас, хочет снова и снова полоскать свежим воздухом свою грудь! Diffugiunt
anim - terrores; moenia mund - discedunt... И позже снова, когда я читал
"Жизнь Иисуса" Ренана, благодеяние, бальзам, освобождение исходили от этой
книги. Это впечатление месяца мая, светящихся, зеленеющих хлебов; эта
спокойная песнь воскресения; воистину пасхальный благовест. Окончательно
изгнаны были бесы из книги в небесно-голубой обложке. Евангельское вновь
сделалось чем-то евангельским.
{* Эти цитаты понятны только в контексте, который мы приводим ниже в
переводе И. Рачинского (см. Лукреций, "О природе Вещей", Москва, 1913).
Курсивом мы выделяем слова, которые соответствуют цитированным в приведенном
автором отрывке:
"Жизнь человека у всех на глазах пресмыкалась здесь на земле,
удрученная бременем вероученья, что из владений небесных главу простирало и
сверху взор угрожающий свой непрестанно бросало на смертных".
(Книга первая, стихи 62-65). "Сразу исчезли все страхи души, грани мира