"Жюль Ромэн. Детская любовь ("Люди доброй воли" #3) " - читать интересную книгу автора

политических и социальных, не по наитию образуется у человека. Он должен
предварительно изучить общество и, значит, выяснить, в частности, чего оно
требует или ждет. Признать нечто истинным и справедливым в свете своего
одинокого разума и признать это нечто отвечающим на деле затаенному желанию
общества - это часто одна и та же работа мысли. Неприятный вид имеет такое
поведение только у холодного честолюбца, ни во что не верящего, ничем не
увлекающегося, на все стремления человечества смотрящего как на химеры,
которые стоят одна другой. (Так наемный воин соглашается драться за
национальные интересы, до которых ему дела нет.) Оно бы даже стало
отвратительным, если бы случайно честолюбец был уверен, что общество
ошибается, и если бы он сознательно помогал ему катиться в пропасть, только
потому, что общество жаждет пропасти, а честолюбец деятельности.
Но Жерфаньону трудно было представить себе конкретно такое поведение.
Он считал его возможным, потому что знал из книг примеры его, и еще потому,
что два или три раза соприкасался с людьми, казалось, хранившими секреты
такого мастерства. Лично же он неспособен был представить себе ни
скептического, ни, в особенности, бесстрастного отношения человека к
признанной им истине. Ему даже легче было понять, хотя он ни в малой мере не
был к этому склонен, что можно находить сатанинскую радость в пропаганде
заведомо смертельного для общества заблуждения. Можно иметь мстительные
замыслы: эквивалент бомбы анархистов. Общество совершило столько
преступлений против разума; разум может подвергнуть его этой медленной каре.
Этот строй мыслей был чужд его сердцу. Он на них не задерживался. Лично
он, чтобы себя окончательно успокоить, испытывал потребность говорить себе,
что идеи, становившиеся постепенно его убеждениями, продиктованы ему его
природой и опытом, а в то же время одобрены разумом; что иметь их ничто ему
не может уже помешать. "Сын сельского учителя. Внук и племянник крестьян.
Сильная и чистая раса. Самое здоровое, что может дать народ. Ни усталых
пороков больших городов. Ни плебейской зависти. Ни следа той горечи,
изношенности, загрязнения, которые, увы, связаны с представлением о
пролетариате". (Все же, о дорогом его сердцу пролетариате! Бедный, старый
брат...)
Никакой потребности отыграться. Спокойный взгляд, устремленный на
несправедливость. Гнев является только после приговора, а не диктует его.
"И мой опыт. Ибо у меня есть опыт. Старые люди усмехаются, когда в моем
возрасте человек говорит им о своем опыте. Я видел народ совсем близко и
находясь посреди него. Я знаю его ремесла, жилищные условия, заработки,
мысли. За недолгое время моей жизни в Париже я уже уловил, - оттого, что
владею ключом, паролем, отправными точками, - многие частности народного
быта. Дом моего дяди; улицы; разговоры в лавке; молчаливые пассажиры
омнибусов, метрополитена. Я знаю в десять раз больше молодых Сен-Папулей,
родившихся, выросших здесь. Гораздо больше какого-нибудь буржуазного юноши с
добрыми намерениями. Но не больше Жалэза. Нет ничего, за исключением
крестьянской жизни, чего бы Жалзз не знал лучше меня. Но у Жалэза покамест
не обнаруживался такой же темперамент. У него темперамент, кажется мне,
другой по природе... Я знаю несправедливость не в ее общих чертах, как
буржуазный юноша, "интересующийся" социальными вопросами, а в ее частностях.
В ее тайниках, сочащихся повседневным страданием. Даже Жалэз чуть-чуть
буржуа. (Это у меня неблагородная мысль.) О, чуть-чуть. Только потому, что
очень трудно в таком городе, как Париж, совершенно уберечься от