"Жюль Ромэн. Детская любовь ("Люди доброй воли" #3) " - читать интересную книгу автора

где-то там, в хаосе горизонта. Всегда у меня было это представление, будто
действительность полна прорицаний; эта потребность обращаться к ней за
ответами. К ней скорее, чем к самому себе. Я не человек действия, если под
ним надо понимать упряжное животное, коренника, который тянет сильнее, чем
другие, не зная как следует, ни зачем, ни куда. Прежде всего мечтать. Но я
из тех, чьим мечтам не суждено кончаться в недрах ума. Ни на бумаге. Заметил
ли меня Сидр? У него странная физиономия. Тревожащая. Такое выражение лица
бывает у закоренелых преступников. Престижем я здесь не пользуюсь, потому
что конкурс выдержал с грехом пополам, прибыл только что из провинции, не
слишком блистаю как собеседник. Тем не менее, я понравился Жалэзу. Он
продолжает явно предпочитать меня другим. А Жалэз - самый способный на всех.
Что могут они у него оспаривать? Конкурс выдержал блестяще; по рождению
парижанин; блестящ в беседе, когда хочет; подавляющая их образованность,
источников ее никогда не чувствуешь, и сколько еще за нею угадывается
такого, что он тщательно хранит для себя самого. Не унижается до кичливости.
Я не решился бы с ним говорить о себе, поделиться моими мечтами о величии из
страха заметить, что он слегка сощурит глаза, пусть бы даже затем
последовали дружеские, снисходительные рассуждения. Я боюсь его иронии,
которой он пользуется, в общем, не слишком часто и не злоупотребляет, можно
сказать, никогда, которая мне лично не причинила, как мне кажется, ни единой
царапинки, но словно в футляре хранится, вечно новая, совершенная,
страшная...
Несомненно одно: общество изменит свой лик; еще на наших глазах. В моих
представлениях это не совсем то, что называют обществом. Это меньше, - и
сказал бы Жалээ - это больше. Неважно. Там-то, внутри, совершится перемена.
Понятие справедливости неодолимо. Достаточно капли. С того дня, когда
общество вобрало в себя каплю справедливости, можно было предвидеть, что уже
не наступит спокойствия, пока эта капля не переработает всего, не
преобразует, не приведет всего в справедливое состояние. Я это ощущаю как
страсть. Я легко представляю себя перед толпою. Мне кажется, что я
красноречив, что могу быть красноречивым. Настоящее красноречие. Не эта
жалкая легкость речи, которою щегольнул вчера Леру на лекции; механическое
пианино. Лучше быть заикой. Вначале я не находил бы слов: некоторая тяжесть,
стеснение между висками. Даже пустота. Пока мысли мобилизуются, каждая в
своем углу, снаряжаются, проверяют себя, стараясь ничего не забыть, в
сборном пункте пусто. Но мало-помалу растет возбуждение. Так начинались речи
Мирабо. Одна мысль о толпе возвеличивает меня, дает мне силу подняться. Я
опираюсь на нее. Голос мой может покрыть любое расстояние. Когда я кричал,
меня слышали ясно с другой стороны долины. Мой акцент? У меня почти нет
акцента. Впрочем, трудно об этом судить самому. Себя не слышишь. Собственный
голос незнаком человеку. Со времени изобретения зеркала ему перестало быть
незнакомо собственное лицо. Кроме того, существует фотография. Можно долго
размышлять перед своим снимком. Когда-нибудь, пожалуй, будут пользоваться
фонографом, как зеркалом... Нормально едва ли человек способен сам у себя
заметить акцент. Наш говор это само присутствие слов у нас в уме. Их
абсолютное звучание. Наша речь нам дана как предмет. И все же всякий раз как
я произношу какое-нибудь слово или слог иначе, чем Жалээ, у меня создается
отчетливое впечатление акцента. Перед большой толпой, особенно в народном
собрании, легкий акцент, я уверен, роли не играет. Только бы интонации не
звучали глупо, смешно. Беспристрастно говоря, от иных акцентов так и