"Виктор Робсман. Царство тьмы (Рассказы и очерки бывшего корреспондента "Известий") [H]" - читать интересную книгу автора

бессмысленные убийства и неоправданные страдания этих мирных жителей села,
когда он грузил их в вагоны дальнего следования, направлявшиеся в Туркестан,
и ему стало стыдно. Это было для него новым чувством, оскорблявшим, по его
понятиям достоинство коммуниста, и он старался скрыть его за грубыми
словами, рассказывая о страшном, как о смешном.
- Мужику доказываешь, - говорил он, теряя хладнокровие, - что партия
и правительство решили ликвидировать кулаков, как класс, и что после этого
всем будет лучше, а он не верит и требует суда. "Как же можно без суда
ликвидировать!", - кричат дураки и бунтуют. Тогда я устраивал им суд на
месте, не жалея патронов. Но был один случай, когда мужик совсем напрасно
поплатился жизнью, из трусости, а может быть по глупости своей - не знаю.
Когда я сгонял кулаков к станции, этот один уперся. Красная борода его
разметалась, {53} волосы всклокочены и машет руками, как помешанный.
"Не пойду, говорит, из своего дома, хоть убей! В сельсовете все знают,
что отец мой батрак, и дед батрак, и сам я своим трудом в люди выбился..."
Я подумал тогда, что наверно в сельсовете проявили к нему снисхождение,
потому он такой смелый и не страшно ему за самого себя заступиться.
- Послушай, говорю я, красная борода: ты разговоры разговаривай, а
манатки свои скорее тащи на двор.
При этих словах мужик осунулся, оробел и некрасиво заплакал.
"Позволь, говорит, умереть мне в своем доме", - и повалился мне в
ноги, как батрак перед помещиком.
- Вставай! - кричу я. - Ничего тебе не поможет!..
А он не слушает, и рассказывает про себя, про свою нужду в старости, и
что теперь у него ничего нет. И, стыдно сказать, бросился старик целовать
мои сапоги, как чужую девку. Я от этого еще больше озлился и без всякого
дурного намерения приставил к самому его лицу дуло нагана. Он как-то странно
выпучил глаза, посмотрел на меня снизу вверх, и без выстрела повалился
навзничь. Я кричу ему:
- Эх ты, дурная голова! Вставай пока не поздно, и не притворяйся. Все
равно, ничего тебе не поможет!... {54}
А мужик не двигается и лежит спокойно. Я подумал: "Отчего он такой
спокойный, вдруг? Может смирился?"
А ведь был он уже мертвым.
Все на минуту примолкли. Но в это время в разговор вмешался парторг.
- Чего же вы все скисли? - произнес он без всякого чувства. - Разве
и после этого случая вы все еще не понимаете, что кулака можно пронять
только смертью. Ведь партии без них лучше, - заключил он, и сразу перешел к
грязному рассказу из своей личной жизни, который называл любовью. Он,
возможно, хотел развлечь нас этим несвоевременным рассказом, чтобы отвлечь
разговор от мертвого мужика, плохо повлиявшего на веселье. Но слова любви,
которые произносил он насмешливо и грубо, придавая понятиям красоты и
душевной чистоты безобразные и грязные свойства, никого не могли развлечь.
Он долго и путанно объяснял нам, как детям, что такое правда вообще, и что
такое партийная правда, и что коммунисту следует пользоваться только
партийной правдой, отличной от общепринятой правды, которая не есть правда,
и что с точки зрения диалектического материализма, общепринятой правды
вообще не существует...
- То же самое надо сказать и в отношении любви, - уверял он, развязно
рассказывая, что любить глупо и стыдно, и что всякие, как он выражался,